Жураковская Викторовна - Любовь зла…

Даже протухшая индейка, брошенная в муравейник, не могла вызвать такого ажиотажа, как почти-жена некроманта, с ювелирной точностью угодившая в самую середину кортежа. Четыре мэровских охранника, как кегли, посыпались на мостовую, флегматичная лошадка, запряженная в роскошную двуколку, встала на дыбы, градоначальник вцепился в кучера, и заорал так, словно у него отбирали последнюю копейку, штатный волшебник с усилием развел ладони...

От заслуженного файербола нарушительницу порядка спасло умение не терять головы перед лицом опасности, стремительный перекат под мэровскую двуколку и истошный вопль: "Стойте!!!" из толпы.

Один гений сказал: "Самый лучший подарок, сделанный людям после мудрости, - это дружба". И немногочисленные обладатели железных нервов, устойчивой психики и авантюрной жилки - словом, те чудные существа, которые отказываются ссориться со мной, несмотря на все старания - живое тому подтверждение.

Но закон подлости, именуемый "Тридцать три несчастья", не дремлет. И тех, кто со мной много общается, цепляет - редко, да метко. В самые неподходящие моменты из генетической памяти ребят начинают лезть народовольцы, борцы за идею, спасители одиноких старушек и прочие двоюродные братья Данко. А со сломанной рукой, расквашенным носом и подбитым глазом остается... угадали. Маргарита Лермонтова.

-- Скажи-ка, лужа, с кем ты дружишь? Тебя же все обходят стороной.

-- А мне для дружбы многих и не нужно. Дружу с хавроньей я. Она - со мной.

Роль "хавроньи" Кевантериус отыграл с блеском. Вместо того, чтобы, как полагается честному браконьеру, воспользоваться случаем и присвоить себе и добычу, и счёт в банке, он отважно бросился мне на помощь. Запрыгнул в двуколку, радостно вцепился в воротник роскошного мэровского камзола, и за то время, что опомнившиеся охранники оттаскивали его и выковыривали меня из-под экипажа, успел коротко, сжато, громко и внятно поведать всем, кто хотел (и не хотел) его слушать, о моей исключительной благонадежности, честности и порядочности, муже в дальнем Параллелье, смертном проклятии и прочая, прочая, прочая.

Охранники у мэра оказались хорошими ребятами. Они разрешили мне пару раз врезать Кеву по почкам и добавить в челюсть, прежде чем заломить руки за спину и потащить в ближайший жандармский участок.

Судьба Ишко осталась тайной, покрытой мраком.

Разбирательство и суд были короткими. За неуважение к государственной власти - пять лет обоим (запутавшемуся юноше - условно). За посягательство на жизнь градоначальника - пятьдесят лет, за пособничество в преступлении - десять (опять-таки условно). В довесок мне прилетела: практика магии без диплома, занятие запрещенными некромантическими практиками и - "Ничего не знали о семидесяти четырех черномагических амулетах, зашитых в ваши лохмотья и отягощающих карманы? Да что вы говорите..." - незаконное ношение оружия массового поражения.

Смертный приговор получился красивый и добротный. Казнь через повешение, обжалованию не подлежит, привести в исполнение в течение двух недель. Не помогли даже многочисленные знакомые, которые у Кева были везде: мэр топал ногами и требовал "по всей строгости закона". Поэтому браконьера освободили прямо в зале суда, отдав на поруке жене (он орал, вырывался и требовал смертного приговора), а меня из зала суда телепортом перебросили в Песью Горку - ждать своей очереди.

Сидевший в зале мэр, глядя, как Кева волочит за собой жена, а меня заталкивают в портал, тихо, искренне, душевно смеялся. У него было очень хорошее настроение.

У помятого, угрюмого бояра Гороваты, коменданта Песьей Горки, почтившего своим присутствием экзекуцию, настроение, напротив, было отвратительное. На лице отчетливо виднелись следы обильных возлияний, налившиеся кровью глаза тоскливо разглядывали какие-то неведомые дали, а руки тряслись так сильно, что драгоценный огуречный рассол то и дело выплескивался из стакана.

Рассол было жаль. Себя - тоже. Последнего слова - особенно. Комендант относился к тому же психотипу, что и покойный Лардозиан, кислая мина шла ему необычайно. Я даже последнее слово набросала, с пафосом, героизмом и минимумом психологических отступлений - чтобы даже такую тяжелую аудиторию затронуло. Но, увы, есть еще непреодолимые преграды на пути просвещения...

Кляп, например.

К смертникам в Пёсьей Горке - особое отношение. Можно даже сказать, уважительное. Их не бьют, не таскают на допросы, надзиратели не издеваются над ними и не хамят... Исключения лишь подтверждают правило.

Шутовства и хамства не терплю. Никогда не терпела и не буду терпеть. А общение с торгующими на рынке бабушками и незамужними тетушками быстро учит, что, когда и как сказать, чтобы у наглеца в зобу дыханье спёрло. А если при этом голос не повышать и ласково улыбаться - действует, как "Здравствуй, дорогой" от включенного фена, упавшего в раковину с водой.

Но даже если и без бабушек с тетушками... где вы видели психотерапевта на государственной зарплате, не умеющего огрызаться?

Один из надзирателей, шут и весельчак, всеобщий любимец, которому за чувство юмора прощалось даже ошеломительное хамство, этой простой истины не знал. И, приняв меня за отличную грушу для битья, принялся изощряться в остроумии.

Я вежливо попросила оставить меня в покое.

Я аккуратно заточила ручку у ложки.

Я еще вежливее попросила повторить шутку о некроманте и его мертвом друге, потому что выцарапывать ее на стене быстро не получалось.

Я попросила заменить мне ложку: у первой совершенно истерся черенок.

Я предельно вежливо поинтересовалась, есть ли в Северных землях театры одного актера, и не планирует ли мой собеседник поменять карьеру?..

Я полюбовалась на наскальную живопись на стенах и кровожадно оглядела пол. Шут обиженно насупился.

А ночью мне приснился славный предок с шотландских гор. Сидя на поросшем травой склоне, Томас Лермонт наигрывал на лютне что-то романтическое, его темные волосы шевелил ветерок, а глаза были невыразимо печальны. Он что-то говорил мне, объяснял, а, возможно, и ругал... но языки никогда не были моим сильным местом. Особенно шотландский язык 13 века. Словом, проснулась я в совершенном расстройстве, с больной головой и желанием что-нибудь сломать и, когда Шут в который раз раскрыл свой большой рот, не сдержалась.

-- Ну, пес, не на того ты начал лаять...

Безмолвных и тупых нетрудно хаять,

Но будешь в том же духе продолжать,

Получишь по рогам. Вот как пить дать!

- выпалила я и изумленно моргнула: привычки ввертывать в разговор поэтические цитаты за мной прежде не водилось, а таланта к стихоплетству не было отродясь. Кое-кто из родственников мог срифмовать розы с морозами, а любовью с кровью, но не более того: после Михаила Юрьевича Лермонтовым не везло на поэтов.