Юлия Галанина - От десятой луны до четвертой

Тот кивнул.

— Да. Я из Пятки Белки, которая лежит на побережье к востоку от устья Плети.

— Тогда я тебе кое-что покажу! — обрадовалась я. Для этого надо было сойти с тропинки.

Мы немного спустились между скал по расщелине.

— Вот, а теперь смотри! — повернулась я. Неприметная с тропы, одна из скал, если смотреть на нее снизу, до ужаса напоминала голову большой добродушной собаки.

— Эта наша Собака, — гордо сказала я. — Правда, похоже?

Штиль кивнул.

Мы снова поднялись на тропу и пошли к городу. Слева скалы обрывались в море, справа уходил вниз поросший лесом склон.

— А вот здесь раньше жертвенные костры горели. Видишь, даже остатки валов сохранились? — показывала я все попадающиеся достопримечательности.

— Больше похоже, что корабли сюда, на скалы, заманивали, — заметил Штиль.

— Тебя не проведешь. Но дело было так: сначала заманивали, а потом, после грабежа, на радостях жертвенные костры Морской Гостье зажигали. Одно другому не мешало. Это давно было, еще до Ракушки.

— Вы верите в Морскую Гостью? — удивился Штиль.

— Верим. А чему ты так удивляешься?

— А как же Медбрат и Сестра-Хозяйка?

— А чем им Морская Гостья помешала? Они больше за сушу отвечают, а моря побаиваются.

— Почему Гостья?

— Потому что нет у нее храмов и дома нет. Бежит себе по волнам и появляется там, где хочет. Любит северо-западный ветер. Она сама по себе.

— Почему же вы ее так любите?

— Она людям парус дала.

С самой высокой точки тропы я попыталась высмотреть, не видно ли на горе золотого отблеска, не заметен ли мой дракон.

Нет, гора тайн не выдавала.

Мы спустились со скал и вышли ко Второй Гавани.

Я засмотрелась на корабли и пропустила появление Ножа.

— Нормально дошли? — спросил он, вынырнув откуда-то из-за складов. — Тогда идем.

Никогда не думала, что увижу Ракушку такой…

Словно помнила веселого, цветущего человека, а встретила его после долгой отлучки больным и погасшим.

Ракушка как будто съежилась, поблекла, поникла увядшей травой. И люди на улицах не улыбались, как прежде, и гомон на припортовом рынке потерял свою остроту и соленость. Даже солнце теперь светило не так ярко.

Мы поднялись по улочкам вверх от Второй Гавани и вышли на главную площадь Ракушки, которая называлась Легкая Плешь и была разбита перед холмом Окончательная Лысина.

Там, на холме, стоял храм Сестры-Хозяйки и Медбрата, в пристрое которого, дабы место не пропадало, печатали еще и монеты; возвышался Дом Городских Старшин и башня, которую, как и храм, практично использовали для совершенно противоположных целей: хранили в ней городскую казну и держали преступников.

Теперь там размещался гарнизон, присланный из столицы и заменяющий собой прежнее городское самоуправление. Сюда же подтянулись и прочие службы, осуществляющие единообразное управление во всех городах разросшейся империи.

Адреса теперь звучали так: Служба Надзора за Порядком — Легкая Плешь, дом один, два, три. Службы Гражданских Дел — Легкая Плешь, дом четыре. Гарнизон — Окончательная Лысина.

— Ты посиди, а мы оглядимся, надо Лысину потоптать, — сказал Нож и усадил меня на скамью под тенистыми дубами, насаженными около бывшей Выставки Диковинок Ракушки. Выставку, видно, тоже попросили отсюда, дабы не мешала управлению,

Я сидела и смотрела, жизнь площади разворачивалась у меня перед глазами, и мне становилось все хуже и хуже.

В центре Ракушки вновь потянуло разрушенной Пряжкой, словно и не взрывались от моего крика ее стены, не рушился нерушимый Перст.

Оказывается, не только меня ломали на краю земли в пансионате, переделывая для нужд Окончательного Воссоединения.

Здесь, на берегу моря, пытались сломать мою Ракушку!

Пытались уничтожить легкий вольный дух города, вытравить из сердец ее жителей, из камней ее мостовых пьянящее чувство независимости.

Ты — Маленький Окраинный Город, Каких Полно в Необъятной Империи! — так и слышалось мне в важной поступи по Легкой Плеши прибывших в обозе гарнизона столичных чиновников. Хорошо знакомая по Пряжке ранговость отражалась в их оловянных глазах.

Не понимающая, как можно мерить людей должностями, Ракушка брезгливо вздрагивала под их шагами, пыталась отпрянуть, избежать соприкосновения с ними.

Не было на площади обычных при нормальной жизни в этот час людей, постоянно спешивших туда и сюда по делам, и никуда не спешивших, горячо обсуждающих под дубами устройство ойкумены, или создание беспарусных кораблей, или неразумные траты казны, или разумные траты казны.

Тишь и скука нависли над Легкой Плешью, даже воздух, который раньше сам, казалось, легко рождал гениальные идеи и бредовые идеи, теперь висел тупо и неподвижно, как марево над болотом. И, привычно изображая деятельность, сновали в гарнизон и обратно за ценными указаниями имперские служащие.

Я сидела и давилась слезами, пытаясь проглотить их раньше, чем они выйдут наружу. Такое сотворить с Ракушкой! Моей Ракушкой! Самым легким и веселым городом в мире! Словно, тупо наводя порядок, раскаленным тяжелым утюгом прогладили радужные крылья бабочки…

— Ты чего?! — перепугались, вернувшись Нож и Штиль.

— Ничего… — всхлипнула я.

— Может, тебя домой отвести? — предложил Нож.

— Нет! — замахала руками я. — Не хочу сейчас домой. Я вижу, что с Ракушкой творится, и дома, наверное, не лучше. Там я совсем раскисну. А если папа с мамой узнают, что Светлая ранена? Они же вообще с ума сойдут! Нет, пока я домой ни ногой!

— Ну смотри, — сказал Нож. — Тогда давай снова разделимся. Ты пойдешь в аптеку, купишь для Светлой лекарств. И еды для всех. Лучше всего в аптеке у Первой Гавани, там народу всегда много и Нетухлый Рынок недалеко.

— А у вас еще тут и Тухлый Рынок есть? — несказанно удивился Штиль.

— Ну, вообще-то есть, — засмеялся Нож. — Понимаешь, это отголосок старой свары между тетушками, торговавшими на рынке у Гавани, и на рынке в городе. Первый попроще, там деликатесов не найдешь, зато рыба сразу с моря, вот торговки и прозвали свой рынок Нетухлым, а тот Тухлым. И почему-то прижилось.

— А где встретимся? — спросила я.

— Лучше во Второй Гавани, там же, где я вас нашел. Мы разошлись. Я с облегчением покинула площадь и почти побежала вниз по Кривой Улочке к аптеке, зажимая в руке монеты, выданные на покупки Ножом.

Их, увы, было немного: три мышки, одна кошка. Ни одной собаки [9] Раньше в Чреве Мира денежной единицей была меховая шкурка. Самыми дешевыми были мышиные шкурки, кошачьи шли подороже, а наиболее дорогим среди ходовых денежных эквивалентов была шкура собаки . Не разгуляешься, если учесть, что одна собака съедает пять кошек, а одна кошка — десять мышек. Правда, кошка была не простая, а коронованная. Коронованная кошка ест пятнадцать мышек.