Юрий Гаврюченков - Работорговцы

Выдержка изменила Едропумеду. Ростовщик подобрался в кресле, опустил глаза.

— За что тебя хан наградил? — спросил Щавель.

Едропумед молчал.

— Что ты стяжаешь средства на железную дорогу, я знаю, — равнодушным голосом внёс ясность старый командир. — Купцы мне в красках поведали. Как занимали, как ты проценты к сумме долга причисляешь, как товары задарма сливаешь на торгу ради превращения в звонкую монету. Придётся тебе ответить, зачем понадобилось срочно собирать деньги прямо сейчас, в форсированном темпе выбивая долги у всех подряд.

Недрищев сглотнул слюну.

Из-за окна донеслись гневные вопли пьяной толпы. Директор встрепенулся, прильнул к стеклу, обернулся побледневший.

— Народ поднялся, — пролепетал он.

На губах Едропумеда расплылась торжествующая улыбка.

Струны задумчиво и печально стихли. Обеденная зала взорвалась рычаньем и криками речной сволочи. Барда хлопали по спине, каждый старался поднести ему пива, а Филипп только зырил на Лузгу и похабно скалился. «Висельная баллада» имела успех у водников, которые были согласны даже на петлю, лишь бы не утонуть. Нельзя было не отметить конъюнктурное чутьё подлого музыканта. Воровка, отмеченная клеймом Водяного царя, закачалась на суку, а не попала в объятия волн, что привело в восторг коноводов и гребцов. Они тоже надеялись обмануть судьбу.

Лузга приуныл. Бард умело растоптал победу в словесном состязании, умалив её донельзя. Хотелось пристрелить наглую тварь. Лузга протиснулся к Филиппу, подёргал за рукав.

— Дай бухла, уважь нахала, — потребовал он и, получив от щедрот полную кружку, жадно присосался, осушив большими глотками.

Когда в кабак ворвался молодец в чёрном кафтане, Жёлудь ощутил на лице ветер перемен.

— Братва, выручай! — заблажил гонец. — Опору нашу гнобят злые гады! На Едропумеда Одноросовича наехали варяги и чурки с севера! Грабют, рушат святой Дом! Спасайте, бродяги. Всех награда ждёт!

— Защитим кормильца! — зычно выкрикнул из-за стойки кабатчик. — Едропумед из наших, с Селигера! Он весь как есть наш. Мы даже брату его доверие оказали, да славятся Близнецы! Не допустим произвола. Все в Дом!

Его приказа не ослушался никто. Знали, кто останется или замнётся слегка, хрен потом в кредит получит пойла. Бродяжня повалила на выход. Выкатилась, построилась и двинулась вверх по улицам.

— И мы, рысью! — поторопил Лузга парней.

Ватага присоединилась к арьергарду. Набирая попутно праздношатающийся люд, группа поддержки просквозила через город и встала у ворот Недрищева.

— Открывай! — замолотил кулаками по доскам вышибала.

— Отворяй! — загудела толпа. — Не дадим! Гады! Едропумеда к нам давай. Не сдадим батюшку! Бей чурок!

— Щас, пацаны, ну-ка, дай-кось! Дай я поговорю, — протиснулся к воротам Лузга.

Сволочь расступалась, поощрительно кивая самому борзому и сообразительному. Уж этот, мозговитый, верняк, всё разрулит. По заточке сразу видно, свой.

— Узнал? — шепнул Лузга в окошко ратнику. — Калитку приоткрой.

— Готов.

— Щас, братва, я схожу и всё разведаю. Вернусь, расскажу, — объявил он самым ближним и протиснулся через щель во двор. Калитка захлопнулась, по ней застучали ногами, да поздно — засов уже лёг в петли.

Лузга живо прошкандыбал к особняку.

— Чё как? — спросил у ратника в сенях.

— Третий этаж, найдёшь там.

Лузга взлетел по ступеням, придерживая котомку. Вприпрыжку преодолел анфиладу до кабинета и застал разбор в самом разгаре.

— Так не по закону же, — сетовал городской голова.

— Вы со своими законами в яму себя загнали, — холодно отпустил Щавель. — По совести надо поступать, а не по букве закона.

— По совести сам поступай, боярин, коли тебе воля дадена, — поспешил откреститься водяной директор.

— Теперь я здесь Закон, — Щавель обернулся к вошедшему. — Ты очень вовремя. Кто пьян, да умён, пистолет при нём!

— Да чё нет-то? — пожал плечами Лузга и покосился на окно, за которым бушевала толпа. — Хрена ли? С одной стороны, конечно, похрен, но, с другой стороны, ну бы его нахрен.

— Не бзди, прорвёмся, — подмигнул старому приятелю старый командир. — Есть ещё скрытые резервы.

Притаившемуся за столом ростовщику их разговор нравился всё меньше и меньше. Он уже не кипятился. Пар давно ушёл в гудок и в кабинете воняло.

— Сейчас же двадцать четвёртый век, мы же цивилизованные люди, — зачастил Недрищев.

— Исчерпали вы ресурсы, братья-близнецы, — ледяным голосом известил Щавель, казалось, не одного Едропумеда, а кого-то ещё, незримо находившегося рядом. — Придётся ответить за то, что встал в первые ряды железнодорожного хода.

— Я не нарушал закон! — окрысился ростовщик, теперь уже по-настоящему почуяв края.

— Чё ты зыришь, как змея из-за пазухи? — фыркнул на него Лузга, запуская руку в котомку. — Богатому и умирать не хочется, верно?

Едропумед затравленно уставился на него и сжался. Невидящим взором скользнул по дружиннику, директору, остановился на лице княжеского посланца и заиндевел.

— Дохапался, либеральный ты экономист, — с ноткой сожаления сказал Щавель всё понявшему Едропумеду.

— Виновного в своих бедах ищи в зеркале, — напутствовал его Лузга.

Когда в доме грохнуло, толпа у ворот прекратила гомон. Сволочь стояла, прислушивалась. И в тишине отчётливо разобрала приближающийся размеренный и тяжёлый стук копыт.

В конце улиц Рабочей и Котовского строем по трое показались конные ратники.

— Копья к бою! — зычно скомандовал Литвин.

Первая шеренга опустила копья. До них было шагов пятьдесят, как раз разогнаться и вбить пики в толпу, насаживая на каждую по два неприкрытых бронёй тела. Бродяжня сразу очень хорошо почувствовала на своей шкуре место голытьбы в эпоху справедливости, и замерла.

— Сюда, сюда, — зашептал Альберт Калужский, притягивая парней за локти, пятясь к домам на другой стороне. — Давайте расходиться.

Его услышали. Потянулись по Рабочей улице вверх, сигая через забор на кладбище, прыгая через оградки, залегая за могилками на всякий случай, если конники начнут стрелять. Толпа у ворот рассосалась вмиг. С социально близкими смылся подлый бард Филипп. На тротуаре напротив ворот остались только парни, да прижавшийся спиною к стене лепила.

— Заходите, — приоткрыл калитку ратник.

— Находясь под тяжестью предъявленных обвинений, Недрищев выхватил из-под одежды обрез двуствольного ружья и выстрелил себе в голову.

Лузга, пристроив лист шведской бумаги на заляпанном кровью столе, писал протокол под диктовку командира.