Руслан Мельников - Голем. Пленник реторты

Блеск стали над столом.

Звон разбитого стекла…

Клинок оберландского маркграфа, проломивший на своем веку немало вражеских шлемов, вдребезги разнес толстостенную реторту. Густая кровь, наполнявшая сосуд, расплескалась по столешнице, тягучими потеками поползла по лежавшим рядом книгам в тяжелых кожаных переплетах. Отбитое изогнутое горлышко с плотно посаженной деревянной пробкой скатилось со стола. Звякнуло об пол у ног магиера.

— Видишь, колдун, любую реторту всегда можно разбить, — назидательно произнес Альфред. — Если ударить посильнее.

— Не любую, ваша светлость, — после некоторого замешательства все же возразил Лебиус. — Не ту, в которой заперт Дипольд. Такие реторты не разбиваются. Они попросту не способны разбиться. Их стенки укрепляет не вульгарная алхимия и даже не высшая магия, а природа и сущность пленника, заключенного внутри. Все дело в том, что он сам выступает в качестве сосоздателя… сотворца своего собственного узилища. Сторонняя же магия всего лишь придает наиболее подходящую для тех или иных целей форму и улучшает свойства уже имеющегося в наличии незримого сосуда. Делает его просторным или тесным, прямым или изогнутым, прозрачным или непроглядным. Дорабатывает, доводит, так сказать, до идеала, до вершин совершенства. Но все же магия здесь вторична.

— А первоначально, выходит, человек запирает себя сам? — недоверчиво спросил маркграф.

— Это довольно обычное явление, ваша светлость, — пожал плечами Лебиус. — Человек, если он слеп и глух, имея здоровые глаза и уши, склонен закупоривать себя в сосудах, выплавленных из алчности и похоти, власто- и честолюбия, уныния, страха и великого множества прочих ингредиентов, смешанных друг с другом в самых различных пропорциях. Вы даже не представляете, сколько людей проживают весь свой век в невидимых ретортах, созданных своими неосознанными стараниями, без какой-либо магической помощи извне. Их воззрения и суждения ограниченны. Их поступки предсказуемы. Их жизнь течет в узком русле, проложенном по простому кругу либо по сложной, но замкнутой спирали, течет, не отклоняясь от заданного направления ни на дюйм, не выбиваясь ни вправо, ни влево, ни воспаряя вверх, ни низвергаясь вниз. И взломать стенки собственной колбы им зачастую труднее, чем перевернуть мир за ее пределами. Такими людьми очень легко управлять. Их удобно использовать в своих интересах. И для этого вовсе не обязательно быть опытным магиером.

— Ты говоришь загадками, колдун, но, кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду…

Слова Альфреда были обращены к Лебиусу, однако змеиный граф, не отрываясь, смотрел на стол, где в вязкой рубиновой луже, среди блестящих осколков — крупных и острых — билось, как рыба на раскаленной сковороде, мокрое существо, высвобожденное из магиерской реторты. Существо пронзительно пищало, загребая тонкими, но сильными ручонками кровавые сгустки и стеклянную россыпь, судорожно суча кривыми ножками, размазывая и разбрызгивая темную жижу.

Гомункулус оказался еще более миниатюрным созданием, чем представлялось, пока он плавал в кровавой ванне за толстым стеклом. Его реальные размеры едва-едва превышали длину и ширину человеческой ладони. Однако лютой ненависти в этой твари хватило бы на десяток свирепых ландскнехтов. Яростный писк постепенно стихал, сменяясь хрипом и бульканьем. Маленькие зубки в бессильной злобе крошили в пыль битое стекло, а коготки оставляли глубокие борозды на влажной столешнице.

Альфред брезгливо и не без опаски тронул копошащийся на столе ком влажной плоти кончиком меча. Человечек из реторты среагировал молниеносно. Зубы и когти вцепились в клинок, словно в горло злейшего врага. Послышался скрежет, свидетельствовавший о необычайной их крепости. Маркграф не без труда стряхнул тварь с меча. Стряхнув же, с изумлением обнаружил отчетливые царапины на закаленной боевой стали.

— Он сейчас готов загрызть любого, ваша светлость, — бесцветным голосом заметил Лебиус. — Но в первую очередь того, кто освободил его из уютной стеклянной утробы, полной сытной теплой крови.

— Меня? — уточнил маркграф. — Твой гомункулус хочет загрызть меня?

— Вас.

— В таком случае жизнь для него — непозволительная роскошь.

Альфред снова занес меч над магиерским столом.

— Не стоит, ваша светлость, — вздохнул Лебиус. — Он уже умирает. Сам…

Действительно, злобный уродец затихал. Маленький человечек с большой головой дернулся еще пару раз — и вовсе перестал трепыхаться. На сморщенном полумладенческом-полустарческом личике застыл звериный оскал. Жуткое… жутчайшее выражение ненависти ко всем и вся. Острые зубы в перекошенном рту твари торчали густо и часто. Таких не бывает ни у младенцев, ни у стариков. У обычных людей вообще не бывает подобных зубов. Маркграф присмотрелся. Зубы гомункулуса, как и его кожа, как и его когти на длинных тонких пальцах, поблескивали металлом.

— Почему? — Альфред опустил меч. — Почему он умер, колдун?

— Вы выпустили его до срока, ваша светлость, — тихо ответил Лебиус. — А я еще не сумел подготовить его к жизни вне чужой крови. Без этого питательного раствора мои гомункулусы обречены…

В словах магиера слышалось искреннее, но без надрыва сожаление. Так проклятая деревенской колдуньей селянка-неудачница привычно убивается об очередном ребенке, не выжившем при родах. Так мастер печалится о незавершенном и погубленном варварской рукой шедевре, готовясь приступить к новому.

— Работай лучше, — холодно посоветовал змеиный граф. — Трудись больше. Продолжай свои эксперименты, и у тебя все получится. Пожалуй, мне пригодятся эти твари. Когда боевые гомункулусы встанут плечом к плечу с шлемами…

Альфред мечтательно улыбнулся.

— С такой армией мне и люди уже не понадобятся. Но вот что касается Дипольда…

Оберландский маркграф качнул перед магиерским капюшоном клинком, измазанным в кровавой жиже.

— Я не знаю, колдун, какому богу или демону ты творишь молитвы, но молись — и притом молись усердно, — чтобы гейнец ненароком не выбрался из своей реторты и не обрел свободы воли.

— Этого не произойдет, ваша светлость, — негромко и устало проговорил Лебиус.

Сухой палец магиера ткнул в маленькое мертвое тельце, облепленное стеклом и кровью.

— Кто покидает свою реторту… свою истинную реторту — не важно, по собственной ли воле или по воле чужой, — тот умирает в муках. А умирать не хочется никому. И уж, во всяком случае, Дипольд был рожден для того, чтобы убивать, а не умирать. Проведенный над ним ритуал лишь развил и выпестовал данное ему при рождении. Неизбывная жажда крови теперь не просто его склонность, это теперь его рок и его темница с замурованным навеки выходом. И сколь бы Дипольд ни противился своему предназначению, сколь бы другие ни пытались изменить его судьбу, кровавая натура гейнца рано или поздно возьмет свое. И чем позднее, тем сильнее сдерживаемые страсти выплеснутся наружу. Нам нужно только немного подождать, ваша светлость.