Дэниел Абрахам - Война среди осени

В дверь тихонько постучали. Вошел Юстин. Под глазами у него темнели круги. Правда, только по ним и было видно, что поспал он не дольше самого Баласара. Одежды на Юстине даже похрустывали от чистоты, на груди и спине красовались знаки различия. Его волосы были стянуты на затылке и скреплены толстой серебряной застежкой-кольцом, как и полагалось в особых случаях. В каждом движении воина сквозили решимость и сила. Баласар его понимал. Юстин готовился увидеть, как вершится судьба целого мира. Баласар вдруг вспомнил про свою простую рубаху и босые ноги.

— Что нового? — спросил он.

— Поэт всю ночь не спал. Медитировал, читал, готовился. Не знаю, может, и в половине того, что он делал, нужды не было. По крайней мере, трудился он на совесть.

— Большую часть и вправду делать необязательно. Но если это помогло ему успокоиться, почему бы нет.

— Я приказал подать ему завтрак. Он сказал, что после еды хочет отдохнуть пол-ладони, а потом начнет. Говорит, что рассвет — особое время, это нам на руку.

— Что ж, тогда мне тоже нужно переодеться. Если уж это — не повод надеть парадное облачение, тогда не знаю, какого еще случая ждать.

— Я отправил людей ждать сигнала. К ночи мы все узнаем.

Баласар кивнул. Он знал: на самых высоких холмах от Нантани до Арена сложены костры. Если его чаяниям суждено сбыться, верные люди в Нантани подадут условный знак, и тогда костры на вершинах вспыхнут один за другим. Тонкая цепочка огней протянется из Хайема прямо к его порогу.

— Прикажи, чтобы принесли мне кружку каффе и хлеба, — сказал Баласар. — Встретимся перед церемонией.

— Только хлеб, генерал? Тут готовят неплохую свинину.

— Потом. Когда закончим, я поем как следует.

Комната, которую страж выделил им для ритуала, за всю свою историю успела побывать складом, залом приемов, а под конец — храмом. Гобелены с изображениями Четырех Богов, которым поклонялся страж Арена, сняли и положили в угол, как простые ковры. Сейчас гладкие каменные стены покрывало множество символов. Некоторые из них Баласар знал, другие ни разу в жизни не видел. Вся восточная стена была полностью исписана вязью Старой Империи и напоминала страницу из книги стихов. В центре комнаты лежала единственная подушка, а рядом с ней — книги. Две в переплетах из вытертой кожи, одна без обложки, еще одна, закованная в сияющий металл. Сколько лет прошло с тех пор, как Баласар принес их из пустошей! Он кивнул томам, как старым знакомым или, быть может, врагам.

Риаан медленно ходил по комнате. Шаг — глубокий вдох, другой — медленный выдох. Его лицо было спокойно, расслабленные руки опущены. Баласару подумалось, что из них двоих он сам гораздо больше напоминает человека, идущего навстречу смерти. Он изобразил почтительное приветствие. Поэт сделал еще несколько шагов, остановился и тоже приветствовал его.

— Полагаю, затруднений не возникло, — сказал Баласар на хайятском.

— Я готов, — кивнул Риаан с улыбкой, которая сделала его ответ почти любезным. — Я хотел поблагодарить вас, Баласар-тя, за эту возможность. Мы живем в странные времена, когда у таких, как вы, и таких, как я, появляются общие цели. Творения дая-кво слишком долго причиняли вред простым людям. Вы многое сделали, чтобы привезти меня сюда, и достойны за это почестей и уважения.

Баласар склонил голову в знак признательности. Он повидал немало людей, чей ум повредился из-за ударов, нанесенных мечом или камнем, или болезней сродни той, которая погубила Риаана. Баласар знал, каким вспыльчивым и непредсказуемым может стать человек после такого увечья. Но точно так же он знал, что многие из них при этом делались искренними и честными, хотя бы потому, что они утрачивали способность скрывать свои чувства. Баласар обнаружил, что слова поэта исподволь тронули его.

— Все мы следуем велению рока, — сказал он. — В моем поступке нет никакой особенной добродетели.

Поэт улыбнулся. Он не понял, о чем говорит Баласар. И жалеть об этом не стоило. Вошел Юстин и обратился к ним обоим с формальным приветствием.

— Когда закончим, нам подадут завтрак, — сказал он, и даже эти обыденные слова наполнились особым смыслом.

— Начнем? — Баласар повернулся к поэту.

Риаан кивнул, изобразив позу, которая была слишком сложна для Баласара — что-то вроде прощания благородного человека с кем-то, занимающим более низкое положение.

Затем Риаан опустил руки и с нарочитой торжественностью подошел к подушке, лежавшей в центре комнаты. Поманив за собой Юстина, Баласар отступил к дальней стене. Он встал так, чтобы не заслонять символы, нарисованные на ней, хотя поэт ни разу на них не глянул.

Две дюжины вдохов, которые показались Баласару половиной дня, поэт молчал, а затем, чуть слышно шевеля губами, начал читать нараспев. Баласар знал кое-что об основах пленения, однако грамматики, которые использовались на более сложных этапах, оказались выше его разумения. Андат и в самом деле был мыслью. Пойманной мыслью, которая превращалась в существо, похожее на человека. Почти как в переводе: песня Западных земель, переложенная на гальтский, выражалась другими словами, но при этом ее смысл оставался прежним. Чтобы прочесть по памяти этот монотонный напев, необходимо было сосредоточиться, поэтому Баласар молчал.

Постепенно голос поэта стал громче. Пространство заполнили слова, которые почти невозможно было понять. Звук эхом заметался меж стен, будто комната выросла, расширилась за пределы видимых стен. Что-то похожее на ветер прошлось по ней, хотя воздух по-прежнему оставался неподвижным. На миг Баласар снова очутился в пустыне, снова почувствовал, как меняется воздух, услышал хриплый крик Малыша Отта. Он прижал к стене ладонь. Он был здесь, в Арене. Речитатив звучал все громче. Теперь в нем как будто появились другие голоса. Юстин побледнел, кожа у него над верхней губой покрылась испариной.

Баласару показалось, что стена шевелится под пальцами. Камень гудел, вибрировал в такт словам. Надписи задвигались, поплыли, но Баласар прищурил глаза, и буквы снова встали на свое место. Воздух сгустился.

— Генерал, — шепнул Юстин, — нам бы лучше уйти, наверное. Пусть он…

— Нет, — сказал Баласар. — Смотри. Это происходит в последний раз.

Юстин ответил учтивым поклоном и, будто с усилием, повернул голову к поэту. Риаан поднялся. Он стоял в центре комнаты или, быть может, плавал в воздухе. Что-то произошло с пространством, которое отделяло их от него. А потом, словно голоса семи флейт поднялись из хаоса, сливаясь в гармонию, мир вдруг издал один звук. Глубокий, как океаны. Чистый, как заря. На мгновение сердце Баласара наполнилось ликованием, радостью, которая не имела ничего общего с торжеством его плана, а перед сидящим поэтом возник нагой человек, безволосый, точно младенец, с глазами, белыми, как соль.