Анджей Сапковский - Божьи воины

Он знал, где находится. Побывал во многих госпиталях, для него не была новостью духота, вызванная множеством температурящих тел, запах камфоры, мочи, крови и разложения. И накладывающаяся на это непрекращающаяся и назойливая мелодия болезненных хрипов, стонов, охов и вздохов.

Разбуженная боль пульсировала в лопатке, не отступала, не мягчала, отдавалась по всей спине, по шее и ниже, до ягодиц. Рейневан коснулся лба, почувствовал под рукой совершенно мокрые волосы. У меня жар, подумал он. Рана гноится. Плохо дело.

— Pomahaj Pambu [278] Бог в помощь (чеш.) , братья. Живем. Очередная ночь позади. Может, выкарабкается.

— Ты чех? — Рейневан повернул голову в сторону нар справа, откуда пожелал ему здоровья сосед, белый как смерть, с запавшими щеками. — Тогда что это за место? Где я? Среди своих?

— Угу, среди своих, — забормотал бледный. — Потому что все мы здесь истинные чехи. Но по правде, брат, от наших-то мы далёко.

— Не пони… — Рейневан попытался подняться и со стоном упал. — Не понимаю. Что это за госпиталь? Где мы?

— В Олаве. — В Олаве?

— В Олаве, — подтвердил чех. — Город такой в Силезии. Брат Прокоп с местным герцогом [279] князем (чеш.) заключил перемирие и договор… Что земель его не опустошит… а герцог ему за это пообещал, что будет о таборитских немощных заботиться.

— А где Прокоп? Где табориты? И какой у нас сейчас день?

— Табориты? Даааалеко… В дороге домой. А день? Вторник. А послезавтра, в четверг, будет праздник. Nanebevstoopeni Pane.

— Вознесение Господне, — быстро подсчитал Рейневан. Сорок дней после Пасхи. Приходится на тринадцатое мая. Значит, сегодня одиннадцатое. Меня ранило восьмого. Получается, что три дня я лежал без сознания.

— Так ты говоришь, брат, — продолжил он допытываться, — что табориты покидают Силезию? Выходит — конец рейду? Уже не воюют?

— Сказано было, — раздался женский голос, — что о политике говорить запрещено? Было. Поэтому прошу не разговаривать. Прошу молиться Богу о здоровье. И о душе. И о душах жертвователей на этот госпиталь, добродеях наших и жертвователях прошу в молитвах не забывать. Ну, братья во Христе! Кто способен подняться — в часовню!

Он знал этот голос.

— Ты пришел в сознание, юный Ланселот. Наконец-то. Я рада.

— Дорота… — вздохнул он, узнав. — Дорота Фабер…

— Приятно… — блудница радостно улыбнулась, — откровенно приятно, что ты меня узнал, юный господин. Искренне приятно. Я рада, что ты наконец очнулся… О, и подушка сегодня не очень заплевана… Значит, возможно, выздоровеешь. Будем менять перевязку. Эленча!

— Сестра Дорота, — застонал кто-то от противоположной стены. — Страшно болит нога…

— Нет у тебя ноги, сынок, я тебе уже говорила. Эленча, подойди.

Он узнал ее не сразу. Возможно, из-за температуры, возможно, из-за ушедшего времени, но он довольно долго, не понимая, глядел на светловолосую тонкогубую девушку с блеклыми водянистыми глазами. С медленно отрастающими, когда-то выщипанными бровями.

Прошло некоторое время, пока он наконец понял, кто она. Помогло то, что девушка явно знала, кто он. Он увидел это в ее испуганном взгляде.

— Дочь рыцаря Штетенкрона… Голеньевский Бор… Счиборова Поремба. Ты жива? Выжила?

Она кивнула головой, бессознательным движением разгладила халат. А он неожиданно понял, откуда у нее в глазах страх, откуда испуганная гримаса и дрожь тонких губ.

— Это не я… — пробормотал он. — Не я напал на сборщика… У меня не было с этим ничего общего… Все, что обо мне… Все, что ты слышала, это сплетни и ложь…

— Хватит болтать, — обрезала, пытаясь казаться строгой, Дорота Фабер. — Надо сменить перевязку. Помоги, Эленча.

Они старались действовать аккуратно, и все же он несколько раз со свистом втягивал воздух, несколько раз громко застонал. Когда сняли бинты, он хотел осмотреть рану, но не смог поднять головы. Приходилось ограничиться прикосновением. И обонянием. Оба диагноза были не из лучших.

— Гноится, — спокойно сказала Дорота Фабер. — И опухает. С того момента, когда цирюльник щепочки вынул. Но уже лучше, чем было. Лучше, юный господин Ланселот.

Её лицо было озарено святостью, светло-золотой нимб, казалось, окружал также голову Эленчи фон Штетенкрон. Марфа и Мария из Вифании, подумал он, чувствуя головокружение. Божественно прекрасные. Обе божественно прекрасные.

— Меня зовут не… — Голова у него кружилась все больше. — Меня зовут не Ланселот… И не Хагенау… Я Рейнмар из Белявы..

— Мы знаем, — ответили из сияния голоса Марфы и Марии.

— Где мой друг? Огромный мужчина, почти гигант… Его зовут Самсон…

— Он здесь, успокойся. Ранен в голову. Цирюльник его лечит.

— Что с ним?

— Говорит, что выздоровеет. Он очень сильный, сказали. Стойкий. Поистине неземно стойкий.

— Холера… Я должен его увидеть… Помочь…

— Лежи, господин Рейнмар. — Дорога Фабер поправила ему подушку. — В таком состоянии ты никому не поможешь. А себе можешь навредить.

Размещенный при церкви Святого Сверада Отшельника и находящийся тоже под покровительством Сверада госпиталь — один из двух, имевшихся в Олаве, — находился в ведении городского совета, а содержали его премонстраты из Святого Винцента во Вроцлаве. Кроме премонстратов, в госпитале работали в основном добровольцы — и доброволки, такие как Дорота Фабер и Эленча фон Штетенкрон. Пациентами же сейчас были исключительно табориты и сироты, гуситы, в основном тяжелораненые или очень тяжело больные. А также калеки. Все в состоянии, которое вынудило Прокопа оставить их как непригодных к транспортировке. В силу перемирия и договора, к которому принудили олавского князя Людвика, их пустили в госпиталь Святого Сверада. Здесь их лечили, а выздоровевшим гарантировали возвращение в Чехию. Однако некоторые из лечившихся чехов не очень доверяли слову князя Людвика, а в отношении перемирия и гарантий проявляли далекоидущий пессимизм. Чем Прокоп дальше, утверждали они, тем менее действенно перемирие. Когда Божьи воины стояли у самых ворот, а перед ним была перспектива пожара и уничтожения, князь Людвик уступал и обещал — что угодно, лишь бы сохранить княжество. Сейчас, когда Божьи воины ушли за леса и горы, угроза исчезла, а клятвы превратились в обещания. Обещания же — дело известное — не более чем красивые слова.

Назавтра, очнувшись, Рейневан кинул взгляд на нары слева.

На них лежал Самсон Медок с перевязанной головой. И без сознания.

Рейневан хотел встать, взглянуть, что с ним. Не смог. Он был еще слишком слаб. Распухшее левое плечо пульсировало болью. Пальцы левой руки деревенели, он их почти не чувствовал. Запах гангрены усиливался.

— Среди моих вещей… — простонал он, впустую пытаясь приподняться, — была шкатулка… Медная шкатулка…