Анджей Сапковский - Божьи воины

Клариски из Белой Церкви придерживались — по крайней мере внешне — суровых монашеских правил, постились, мяса в монастырском меню не видели. Хранили молчание во время еды, полную тишину в обязательном порядке выдерживали от комплеты до конвентуальной мессы [287] самая главная и самая торжественная месса в течение дня . Весь день у них был занят работой, молитвой, покаяниями и созерцанием, на личные дела и отдых полагался только один час. За исключением пятницы, в которую отдыха не было. У conversae — а кроме Ютты, их в монастыре было четыре, все девушки из знатных родов — гораздо менее строгие обязанности сводились в принципе к участию в мессе; от них даже не требовали присутствия на богослужениях.

Однако, чем дольше Рейневан находился в монастыре, тем больше отступлений от правил замечал. Сразу же бросалось в глаза довольно свободное отношение к клаузуре. Абсолютно недоступная снаружи, изнутри клаузура не была преградой — монашки ходили по всей территории монастыря. Даже присутствие в монастыре двух мужчин, Рейневана и Самсона, не влияло на свободу перемещения. Существовал лишь один строго выполняемый своеобразный церемониал — монашки делали вид, будто мужчин в монастыре нет, мужчины прикидывались, что не видят монашенок. Это не касалось настоятельницы, она делала что хотела и как хотела. Полной свободой контактов обладали также сестра-экономка и сестра-инфирмерка.

Чем больше монашенки привыкали к Рейневану и признавали его достойным доверия, тем больше ему дозволялось видеть. И он видел, что предписанные правилами покаяния и созерцания заменялись в Белой Церкви обучением, чтением книг, различных сочинений, толкованием евангелий, дискуссиями и даже диспутами. Однако к этим запретным делам он допущен не был. И хоть Ютта имела к ним доступ, он его не имел.

Однако шоком оказалась лишь месса. Рейневан на мессу не ходил. Атмосфера Белой Церкви позволяла ему чувствовать себя в безопасности, и он даже не думал скрывать того факта, что, будучи каликстинцем и утраквистом, не признает ни папистской мессы, ни причастия.

Однако однажды он ощутил потребность и на мессу пошел, решив после раздумий, что вряд ли Богу интересно копаться в литургических нюансах и заниматься ими. Он пошел в церковь и был шокирован. Мессу проводила настоятельница.

Женщина.

Через несколько дней настоятельница неожиданно вызвала Рейневана к себе. Направляясь к ней, он равно сознавал как почетность этого действия, так и возможность наказания. Впрочем, этого он ожидал уже давно.

Когда он вошел, она читала разложенную на пюпитре инкунабулу. Будучи библиофилом и библиоманом, Рейневан сразу же по оформлению и гравюрам узнал «Psalterium Decem Cordatum» Иоахима Флорского. Не остались незамеченными и другие лежащие под рукой произведения: «Liber Divinorum Operum» Гильдегарды из Бингена, «De amore Dei» святого Бернарда, «Theogonia» Гесиода, «De ruina ecclesiae» Николя де Клеманже. Непонятно почему, его нисколько не удивил в этом наборе потрепанный экземпляр «Necronomicona».

Настоятельница некоторое время поглядывала на него поверх шлифованных стекол очков, словно проверяя, долго ли он сможет выдержать ее взгляд.

— Невероятное дело, — проговорила она наконец, а гримаса на ее губах могла в равной степени быть улыбкой и не быть ею. — Невероятное дело. Мало того что я лечу в моем монастыре гусита, мало того что прячу еретика. Мало того, что я терплю здесь чернокнижника, а как знать, не некроманта ли. Мало того что я покрываю его и лечу, так я еще позволяю ему предаваться любовным играм с вверенной моей опеке послушницей. Благородной девицей, за которую отвечаю.

— Мы любим друг друга… — начал он.

Она не дала ему докончить.

— Верно. Вы проделываете это очень часто. А о возможных последствиях, интересно было бы знать, вам хоть иногда случается подумать? Ну хотя бы чуточку?

— Я — врач…

— Во-первых, не забывай об этом. Во-вторых, я имею в виду не только предохранение.

Она какое-то время молчала, поигрывая перепоясывающим рясу льняным шнуром, завязанным на четыре узла, символизирующих четыре обета святой Клары, покровительницы и основательницы ордена Смиренных Дев.

— Я имею в виду будущее. — Она приложила руку ко лбу. — Дело весьма сомнительное в наши времена. Меня интересует, думаете ли вы о будущем. Думаешь ли о будущем ты. Нет, нет, детали меня не интересуют. Только сам факт.

— Я думаю о будущем, почтенная мать.

Она посмотрела ему прямо в глаза. Радужки у нее были серо-голубые, светлые. Черты ее лица ему кого-то напоминали, кого-то неотступно приводили на память. Однако он не мог вспомнить кого.

— Ты говоришь, что думаешь. — Она наклонила голову. — И что же, интересно, в твоих мыслях перевешивает? Чего в них больше? Ютты и того, что для нее хорошо? Или, может, войны? Борьбы за справедливое дело? Стремления изменить мир? А если, предположим, дело дойдет до конфликта, если идеалы столкнутся… что ты выберешь? А от чего откажешься?

Он молчал.

— Повсеместно известно, — продолжила она, — что, когда речь заходит о благе чего-то великого и важного, единицы в счет не идут. Единицами жертвуют. Ютта — единица. Что будет с нею? Ты бросишь ее как камень на бруствер?

— Не знаю… — Он с трудом сглотнул. — Не могу и не хочу прикидываться перед тобой, почтенная мать. Я действительно не знаю.

Она долго смотрела ему в глаза. Наконец сказала:

— Знаю, что не знаешь. Я не ждала ответа. Просто хотела, чтобы ты немного об этом подумал.

Вскоре после Петра и Павла, когда все поля уже голубели от васильков, наступило неприятное длительное ненастье. Места, в которых Рейневан и Ютта привыкли предаваться любовным утехам, превратились в грязные болота. Настоятельница какое-то время посматривала, как влюбленные кружат под аркадами монастырского сада, как смотрят друг другу в глаза, чтобы наконец расстаться и разойтись. Однажды вечером, совершив в аббатстве некоторые реорганизации по размещению монахинь, она вызвала их к себе. И провела в келью, выскобленную, вымытую и украшенную цветами.

— Здесь вы будете жить, — сухо известила она. — И спать. Оба. С этого часа. С этой ночи.

— Благодарим тебя, мать.

— Не благодарите, И не теряйте времени. Hora ruit, redimite tempus . [288] Время бежит быстро, используйте его (лат)

Пришло лето. Жаркое лето 1428 года.

Неутомимый садовник неутомимо приносил все новые и новые сплетни. Капитуляция Яна Колды и потеря слёнзенского плацдарма, рассказывал он, растаптывая вытащенных из гнезд голеньких мышат, взбесили гуситов. В середине июля, в четверг после святой Маргариты, сироты в порядке реванша быстрой вылазкой напали и захватили Еленью Гуру, спалив город дотла.

Хоть это отняло у него немного больше времени, садовник принес также слухи из Чехии, вести, которых Рейневан и Самсон ожидали с нетерпением. Гейтман Нового Пражского Града, Велек Кудельник из Бжезницы, рассказывал садовник, сдирая дерьмо с вил, около святого Урбана ударил на страну баварцев. Гуситы сожгли Мосбах, резиденцию пфальцграфа Оттона, по долине реки Нааб дошли аж до Регенсбурга. Полностью разграбили и совершенно разрушили цистерцианское аббатство в Вальдербахе. С телегами, полными награбленного добра, вернулись в Чехию, оставив за собой пепелища.