Татьяна Умнова - Вампиры замка Карди

Из темноты выступил пожилой мужчина. Он был одет в во что-то длинное, белое, спадающее ровными складками, седеющие черные волосы заплетены в косы по сторонам лица — тоже смуглого, широкоскулого, угрюмого. В руках у него Лизелотта увидела нож из полупрозрачного черного камня. Одним ударом он взрезал грудную клетку юноши и вытащил сердце — окровавленное, еще бьющееся. Белые одежды пожилого мужчины стали алыми от крови. Он протянул сердце женщине — и она схватила его жадно, и вгрызлась в него, как в спелый плод.

И Лизелотта ощутила, как горячая кровь из сердца брызжет в рот этой женщине…

Лизелотта почувствовала себя — этой женщиной…

Теперь Лизелотта знала, что она — богиня, что мужчина с косами — жрец, что юноша на столе — добровольная жертва…

А потом появился четвертый участник мистерии. Возлюбленный богини. Раду Карди. Он тоже одет в белую ткань, кудри его умащены ароматным маслом, и на голове у него венок из белых цветов. Богиня улыбнулась ему и протянула прокушенное, наполовину выпитое сердце. И Раду принял это сердце, как дар. И приник к нему губами.

…Лизелотта словно вынырнула из глубины. Вскрикнула, отшатнулась — но Раду ее удержал.

Вкус крови у нее во рту… Что это за кровь? Кровь Раду — или того юноши? Она кажется горячей и сладкой, как кровь живого…

— Хочешь знать, кого ты увидела? Мою Хозяйку. Сихуакоатль. Она призвала меня и обратила. Она подарила мне вечную жизнь во тьме — и вечное проклятие. Она обучила меня охотиться. И вырывать сердца. Иногда я слышу ее зов. Она хочет, чтобы я вернулся.

Лизелотте на мгновение показалось, что в черных кудрях Раду застрял лепесток белого цветка. Она протянула руку, коснулась его… Нет, это всего лишь седая прядка. Но сладкий, фруктово-ванильный, будоражащий аромат тропических цветов она ощущала совершенно отчетливо.

Так же отчетливо, как видела бездну тьмы, распахнувшуюся за плечами Раду.

Должно быть, правы те, кто утверждают, что ребенку легче пережить свалившиеся на него беды, чем взрослому человеку. Сознание взрослого грубо и закоснело, в иные моменты оно просто отказывается верить очевидному просто потому, что это очевидное не вписывается в устоявшуюся картину мира.

Дети же видят мир немножко иначе, чем взрослые и воспринимают самые невероятные — с точки зрения взрослого — вещи, как само собой разумеющиеся. Они доверчивы, они гибки, они пронырливы и хитры, они внимательны и любопытны, их чувство самосохранения развито невероятно, их сила и выносливость, их жажда жизни способны преодолеть немыслимые препятствия.

Дети никогда не смиряются с поражением!

А самое главное их преимущество перед взрослыми в том, что они не верят в то, что могут умереть! Пусть погибают все, кто их окружает, пусть рушатся города, моря выходят из берегов, просыпается нечистая сила или идет война, ребенок никогда не впадет в отчаяние, никогда не опустит в бессилии руки и не отдастся на волю судьбы с возгласом: «А пропадай оно все!» Видя смерть своих родителей и друзей, видя гибель целого мира, ребенок будет думать — «Я буду жить!» И при этом ребенок может пожертвовать собою ради сущей ерунды… Опять-таки не осознавая по настоящему, что может умереть — умереть на самом деле.

Жизнь — игра, и смерть — игра… Даже для тех, кто прошел через гетто или концлагерь. Особенно для них.

Дети умеют приспосабливаться, принимать любые правила игры, и там, где взрослый будет метаться в безумии, рвать на себе волосы или глушить спиртное — ребенок наморщит лоб, закусит губу и будет думать со всей серьезностью о том, что делать, чтобы выжить и всех победить.

Митя и Мойше сидели прижавшись друг к другу и трясясь от страха, не шевелясь и почти не дыша. При этом Мите в копчик больно упиралась ребром проклятущая банка с тушенкой, но у того даже в мыслях не было подсунуть руку под зад и вытащить банку, он вообще не чувствовал ни боли, ни каких бы то ни было неудобств, в тот момент он весь превратился в слух и в обоняние.

Так прошло какое-то время.

Потом Мойше тихонько вздохнул.

Потом Митя охнул и вытащил-таки из-под себя жесткую банку, ощупал со всех сторон, убедился, что это именно банка — в нынешних обстоятельствах можно было ждать и чего-то куда более зловещего — и отложил в сторону.

— Может фонарик включишь? — попросил он Мойше, — Осмотреться бы…

Мойше щелкнул кнопкой, и яркий свет вспыхнул, ослепив на мгновение привыкшие к темноте глаза мальчишек, потом — когда глаза попривыкли, представив их взору маленький, заваленный камнями так, что оставался только узенький проход, закуток, коморочку, где, вероятно, в иные времена слуги хранили какой-нибудь подсобный инвентарь типа метел и тряпок, где теперь лежал потрепанный серый матрас, громоздились когда-то стоявшие аккуратной стопочкой, а теперь разбросанные, одинаковые промасленные банки без этикеток.

— Хорошее укрытие, — с удовольствием произнес Мойше, — Солдаты никогда сюда не ходят. Боятся. А вампиры… ну от них все равно нигде не спрятаться, от них только серебром отбиться можно.

Митя молчал, он вдруг подумал, что в этом темном закутке (укрытии сомнительной все-таки надежности) ему придется остаться одному. Совсем одному! Ведь Мойше уйдет, вернется в свою уютную комнату — он просто не может не уйти! Он должен уйти!

— Не уходи, — прошептал Митя, — Пожалуйста, не бросай меня здесь одного!

Мойше помрачнел.

— Не могу, — сказал он именно то, что Митя и ожидал от него услышать, — Но ты не дрейфь! Я буду приходить к тебе каждую ночь… если смогу, конечно. Мне понимаешь, надо знать, что там происходит, а что я смогу узнать, если останусь здесь? У меня ведь там мама осталась, я должен попытаться ее спасти, если это еще возможно!

— А как ты думаешь, что с ней могло случиться? — испуганно спросил Митя.

Мойше сидел, по-турецки подогнув под себя ноги, фонарик лежал у него на коленях, так отбрасывая тень на лицо мальчишки, что выражение его казалось очень скорбным. Впрочем, скорее всего оно на самом деле и было таким.

— Она стала какой-то странной. Была всегда печальной и очень доброй, а стала какой-то радостной, смеялась. А радоваться-то нечему! Совсем! И в лице появилось что-то такое… В общем, понимаешь, это была и мама и в то же время как будто совсем не мама. Как будто кто-то чужой, холодный, и очень издалека… или изглубока… нет, из глубины… вселился в маму и постепенно подчинил ее себе.

Мойше всхлипнул, раздраженно стряхнул слезы рукавом рубашки.

— Но она еще бывала прежней. Иногда. Тогда она плакала, обнимала меня, и говорила, что для нее теперь все уже кончилось, но что меня в обиду она не даст теперь никому, что теперь она сможет по-настоящему меня защищать.