Ксения Медведевич - Мне отмщение

- Ты думаешь, они...

- Я не думаю, - жестко ответил Тарег. - Я знаю. Это была не просьба и не приглашение, Амаргин. Это был приказ.

- Кому, Амине?

- Тебе! Ее вообще никто ни о чем не спрашивал! Она же женщина! Ты забыл, что сам мне рассказывал по дороге в Хайбар? Про скотину, у которой должен быть хозяин?

Тарег в жизни никогда не видел таких круглых глаз у сумеречника. У всех сумеречников они, как известно, по разрезу кошачьи. И округляются только от изумления. Нерегили так и говорили про странные события: "и у всех глаза стали круглыми". Вот и у Амаргина лицо сейчас было прямо как в присловье.

Тарег терпеливо пояснил:

- Ожидается, что ты ответишь каким-нибудь высокопарным дерьмом типа "и я увидел у своего дома следы льва и убоялся". А вечерком пришлешь сестренку. Вместе с какими-нибудь льстивыми стихами, вохваляющими щедрость и великодушие принца.

Глаза Амаргина так и оставались очень, очень круглыми.

- Ну, я, конечно, глава клана... И согласно древним установлениям... - промямлил он наконец. - Но чтоб так...

- Запомни, братишка, - очень серьезно сказал Тарег. - Женщину, попавшую в харим к влиятельному человеку, ты целой лаонской армией не выручишь. Она пропадет, канет, растворится. И ты никогда ее больше не увидишь - знатных женщин здесь из домов не выпускают, они ни с кем не разговаривают, никуда не ходят и никого не видят. Здесь не принято даже подавать виду, что ты знаешь, что у твоего друга есть жена - ее просто не существует ни для кого, кроме мужа. К тому же, Амина язычница. Ее вообще скрутят и продадут куда угодно и кому угодно, и никто пальцем не пошевельнет, чтобы ее выручить. Мы для них кафиры. Неверные. Желание правоверного для кафира - закон. А к вам посылал не просто ашшарит, Амаргин, а принц. Принц крови. Ему здешние толстобрюхие Амину, небось, предложили, чтоб вину загладить - как же, такой уважаемый человек в паломничество приехал, пожертвования привез, а тут - вот незадача! - война приключилась. Сколько хлопот доставили, неудобно...

- Так, - Амаргин резко встал с пола. - Валим отсюда.

Ну наконец-то дошло.

- Амина? Амина?!

В комнату влетела сандалия Финны:

- Что ты орешь?! Ты разбудишь Дейрдре!

Сидевшая на террасе женщина для верности еще и погрозилась кулаком через огромный сверток с младенцем.

И тут же вскинулась, как змея. Клевавшая мусор пеструшка растопырила крылья и метнулась прочь - в ворота заколотили. Громко, настырно, по-хозяйски хохоча и переговариваясь на ашшари: обсуждали какую-то певицу, которую позвали к кому-то в дом. Всласть нареготавшись, кто-то заорал:

- Эй там! Именем эмира верующих! Открыть ворота!

- Оружие есть? - мягко поинтересовался Тарег.

Амаргин кивнул в сторону противоположной стены: стоек для мечей в доме не было, и длинные фиранги просто разложили на чистых циновках. На тонких темных губах лаонца нарисовалась улыбка - не очень приятная.

- Эй, кафиры! А ну шевелитесь, собаки, или я спущу ваши неверные шкуры за оскорбление правоверного!

Почтительно вынимая клинок из ножен, Тарег посмотрелся в лезвие, как в зеркало. Его улыбка, надо сказать, выглядела не лучше.

В честь знатного гостя в саду собралось полгорода. Точнее, лучшая половина тех, кто называл себя хасса - избранные. Умма, община, а яснее говоря - простолюдины - даже в самых завиральных сказках "Нишапурских ночей" не рассказывала о такой роскоши!

Ах, какие яблоки висели в саду почтеннейшего Новуфеля - сахарные! мускусные! даманийские!

А какие груши! Нашли там гости груши мервские, фарсийские и аураннские, разнообразных цветов, росшие купами и отдельно, желтые и зеленые, ошеломляющие взор. О таких грушах поэт сказал:

И абрикосы там росли, и померанцы, и смоквы, и розы - ах, какие розы цвели в саду Новуфеля, такие найдутся только в райском саду! Да и как же и нет, если имя привратника этого сада - Ридван! Но все же между этими двумя садами - различие.

Ибо в раю не устраивают шумных утренних пирушек, по парсийской моде именуемых шазкули. А надо вам сказать, что для устроения шазкули требуются изобретательность и сметливость, богатство и щедрость, знание и находчивость. Да и как же человеку ублажить гостей и не иметь столь похвальных качеств, посудите сами!

Розы свежие, крупные, алого и розовых цветов потребно разбросать по самолучшим коврам. Проследить, чтоб отделили невольники благоухающие соцветия от шипастых стеблей и шершавых листьев. И не приведи Всевышний, чтобы нежные бутоны и распустившиеся цветы распались на лепестки! Ибо гостям предстоит сидеть на розах, и лишь поверх роз - на рассыпанных пухлым ковром лепестках. А уж поверх лепестков полагается разбросать серебряные монеты - щедро, дабы рукава присутствующих отяготились, и всякий, кто вошел бы в этот сад больной, вышел бы как рыкающий лев, а кто вошел бедным, вышел бы богатым.

А главное украшение праздника в этом райском саду сидело на хорасанском ковре и перебирало струны лауда. Несравненная Арва, гордость мединских певиц, могла прикосновением нежных пальцев заставить лютню петь и плакать и стонать о потере, и за некие тонкие струны души пощипывал ее голос. И Арва подобна была свежему курдюку, или чистому серебру, или динару в фарфоровой миске, или газели в пустыне, и лицо ее смущало сияющее солнце, ибо было открыто. И была она прекраснее гурий рая - с грудью, как слоновая кость, втянутым животом со свитыми складками, ягодицами, как набитые подушки, и бедрами, как харранские таблицы, а между ними была вещь, подобная кошельку, завернутому в кусок полотна.

И все это богатство, и розы, и несравненную мединку, и ее лютню Новуфель словно бы извлек из рукава, как ханаттанийский факир голубя-вяхиря, - ибо в городе царило разорение и ужас, и взору являлись следы кровопролития. Но на то и был Новуфель купцом богатым, продающим и покупающим, что позвал своего гостя не в дом, основательно пограбленный налетчиками, а в сад - ибо усадьба хоть и уступала размерами городским покоям ибн Барзаха, но вместила в себя всех: и свиту гостя, и его луноликих невольников и полногрудых рабынь, и черных рабов, и юных гулямов.

И вот среди смокв и груш, абрикосов и султанских персиков, померанцев и сахарных яблок Арва пела, и голос ее дрожал древней скорбью. Ибо то была песнь Лейли, тоскующей по Маджнуну: