Евгений Немец - Корень мандрагоры

Автобус, пройдя нижнюю точку спуска, натужно гудя, пошел на подъем. Я оглянулся и долго смотрел на уходящую к северу долину. Местами солнце пробивалось сквозь облака и, пронизывая толщу густого синего неба, высвечивало на мятом покрывале долины яркую рябь. Эти пятна желтого света казались пеной на гребнях зелено-коричневых волн, а вся долина — застывшим океаном. Что-то в этом было от океаномании Айвазовского, от мгновенного снимка, статика которого сиюминутна, а значит, в следующее мгновение долина может ожить и потечь… Я подумал: может быть, это памятник Великому потопу? Монумент, занимающий тысячи квадратных километров, в память о тех временах, когда океан начал отступать, и над его поверхностью все выше и величественнее вздымался Казыгурт, а лоцман Ной уже вел свой корабль к этой пристани… Мне вспомнилось, как я стоял у черного окна своей комнаты, за которой хлестал холодный дождь и выл ветер, и думал, что Казахстан — это страна, где много неба, много простора и много меня самого. Информационная структура моего воображения не лгала мне — все именно так и оказалось. Я был рад, что согласился на путешествие.

— У-у-у-х… — тихо выдохнул Кислый.

Мара положил руку мне на плечо, привлекая внимание. Я посмотрел на него, потом проследил за его взглядом. Автобус выполз на вершину холма, вой двигателя немного утих, и нам открылся пейзаж, до этого скрытый холмами. Темно-серая лента асфальта уносилась вперед, то обрываясь, то выскакивая из под-земли уже на следующем холме. И прямо по курсу синусоиды дороги, занимая треть горизонта, лежала гора.

Пожилой казах оглянулся на нас с улыбкой.

— Казыгурт, да, — прокомментировал он с гордостью.

Я кивнул ему и снова вернулся к горе. Она ничего мне не напоминала. В базе данных моей памяти, как сказал бы Мара, не было ни одного образа, который хоть отдаленно можно было бы ассоциировать с этой громадиной. Казалось, какой-нибудь гекатонхейр — сторукий исполин Аида — ударил изнутри кулаком, и земная твердь вспучилась, выдавив в космос небесную синеву. Наверное, поэтому небо над Казы-гуртом такое прозрачное… И еще на вершине горы, словно шапка белоснежного меха, сидело облако… Я смотрел и чувствовал, что мне не хватает сердца, чтобы увиденное вобрать в себя целиком.

Чуть позже я вдруг вспомнил про иностранца и оглянулся: немец щелкал гору на свой фотоаппарат и не обращал на нас никакого внимания.

В поселке мы разделились. Мара отправился на поиски информации, мы с Кислым — продуктов. Через три часа мы собрались снова, в кафе плотно заправились лагманом с лепешками и, навьюченные как верблюды, прямо через холмы пошли на юго-восток. Мара выяснил у местных следопытов, в каких местах есть ручьи с питьевой водой, и это стало определяющим фактором в выборе маршрута. Туда, куда вел нас Мара, нечего было и думать добраться на автотранспорте. На лошадях и тем более на верблюдах никто из нас никогда верхом не сидел, к тому же в этом случае нам пришлось бы брать с собой проводника, который отвел бы назад животных, а Мара не хотел, чтобы кто-нибудь знал, где именно мы остановимся. Так что мы закинули на плечи рюкзаки и, провожаемые внимательными взглядами стариков с коричневыми морщинистыми лицами, потопали пешком.

Мы шли целый день, изредка делая привалы. Кислый держался молодцом. Будучи в нашей экспедиции самым худым, он тем не менее тащил свой рюкзак с безразличием и спокойствием мула. А поскольку в провизию Кислый вложился на треть меньше нас с Марой, объясняя это перманентной бедностью, то и рюкзак у него был в полтора раза тяжелее, — он сам предложил такой вариант, на что я охотно согласился. Выбить из него, чертового скупердяя, лишний червонец все равно было невозможно. Мара же свою ношу попросту не замечал. Его глаза горели, и только здравый смысл не позволял ему перейти с ходьбы на бег. Но ему все равно приходилось останавливаться, чтобы мы не отстали и не потерялись. Пожалуй, из всей экспедиции только я обращал внимание на тяжесть своей ноши.

Всю дорогу Казыгурт оставался по правую руку. После обеда облако, обнимавшее вершину горы, рассеялось, открыв для обозрения две кривые белые полосы, спускающиеся с вершины на четверть горы. Это был снег. Там, у самого неба, царствовала вечная зима… Склоны приобрели бледно-кофейный цвет и покрылись тонкими росчерками черно-зеленых штрихов, обозначивших линии хребтов или выступы скальной породы… Гора менялась каждую минуту, и я не уставал наблюдать за этой трансформацией и любоваться ею.

За день мы прошли километров тридцать пять. Мара каким-то образом вычислил это с помощью компаса и карты. Судя по страшной усталости, которую я испытывал, так оно и было. В уступе между холмами наш уважаемый следопыт нашел ручей, и это означало, что путешествие завершилось. Вдобавок ко всему на вершине соседнего холма торчала высокая сосна с кривым стволом и костлявыми ветвями, а стало быть, отпадала потребность в поисках топлива для костра. Когда мы, вымотанные переходом, разбили лагерь, вечер уже укрывал долину и горы одеялом сумерек. Я поднялся на соседний холм и отломил от сосны пару сухих веток. Подняв к небу глаза, я увидел беркута — там, в вышине, солнце еще играло густо-оранжевым и малиновым, и в этом пласте сюрреалистичного света беркут неторопливо выписывал дугу. Я помахал ему, в ответ он взмахнул крыльями и заложил вираж в другую сторону. Должно быть, он тоже был рад нашей встрече.

Я вернулся в лагерь и развел костер.

— Ну что ж, друзья мои, — сказал Мара, раскладывая на чехле от палатки лепешки, помидоры и козий сыр. — Добро пожаловать к нашему дастархану.

— Куда? — не понял Кислый.

— Так казахи называют свой приземистый стол и сам процесс застолья, — пояснил я, потом достал бутылку восьмилетнего армянского коньяка, который припрятал еще дома, задумав распить его в конечной точке нашего путешествия, добавил: — Ну, а что за дастархан без глотка хорошего алкоголя?

Быстро расправившись с ужином и коньяком, мы расстелили спальные мешки вокруг угасающего костра, забрались в них и отдались чувству усталости и удовлетворения.

— Поаккуратнее, ребята. Смотрите, чтобы ночью к вам в спальный мешок не заползла змея, — пожелал нам спокойной ночи Мара.

Я засмеялся. Кислый фыркнул, потом вылез из своего мешка и перебрался в палатку.

На небе, уже совсем черном, то и дело загорались огромные звезды. Казалось, какой-то вселенский алхимик ходит по стеклянному куполу мира и разбрызгивает ртуть — звезды неторопливо растекались по небу серебряными кляксами. Было невероятно тихо. Только едва различимое потрескивание остывающих углей нарушало тишину. Мне казалось, что природа, боясь потревожить сон Небесных Гор, заперла рот на замок и спрятала ключ. И еще мне казалось, что в этой тишине я слышу движение собственных мыслей… Я смотрел на черные угли с пепельным налетом по краям и бледно-алыми сердцевинами жара и думал о том, что этот костер — ребенок, нет — зародыш звезды. Их различает только масштаб выплеска энергии. Костер способен обогреть нас и дать возможность приготовить пищу, звезда же способна зачать и вскормить новую жизнь. Впрочем, как и убить ее… Да, я слышал свои мысли, их звук был похож на движение ртути по стеклянной трубке, они были неторопливы и бесстрастны. Я думал, что люди разнятся между собой точно так же, как костры и звезды. Кто-то может согреть ближнего, но и только. А кто-то способен стать новой вселенной. Уничтожив при этом старую.