Майкл Муркок - Город в осенних звездах

— Она не сделала никому ничего плохого! — Я шагнул к дереву. Я заплакал. — О, мадам, злоба их поражает даже невинных. Почему? Почему они убивают так?

— Сердца их переполнены завистью, — пропела девочка. — Они полагают, что все, чего добиваемся мы, прилагая столько усилий, можно взять просто так. Что все это дается судьбою.

И этот ваш Клостергейм, он ненавидел мою королеву. Он назвал ее Матерью Сатаны. Миллион лет прошло, сказал он, но теперь она заплатит сполна за преступное свое деяние. Он утверждал, что она зачала в своем чреве Дьявола! Она не стала ему возражать. Она была старенькой. Она говорила, ей уже восемьдесят два года. И теперь мне уже некого утешать.

Тогда, в своей ярости и печали, я не испытывал почти никакого сочувствия к этому ребенку, лишившемуся, быть может, последней радости в жизни.

— А ты как думаешь, малышка, служила она Люциферу?

— Теперь мы все Ему служим, сударь. — Она встала у скамьи и прикоснулась рукой к древесному стволу. Обезьяны наблюдали за нею. — Я видела, кто вы, сударь. Я предупредила ее, что вы несете с собою смерть. И все же тогда еще я не узнала вас, когда вы держали меня, а я пела. Я не узнала в вас, сударь, тот мрак, приход которого предрекала сама. Мужчина то или женщина? — спрашивала она. Я не вижу, так я отвечала. На этот раз я не вижу. Единое существо, в коем слились оба пола. Я не узнала вас, сударь. И послала вас к ней.

— Черт возьми, девочка, — вырвалось у меня, — если ты и вправду провидица, то предсказания твои слишком тревожны. Ты действительно видишь все это?

Ее взгляд затуманился. Она запрокинула голову и невидящим взором уставилась на бездыханное тельце в ветвях.

— Я вообще ничего не вижу, сударь, я, потому что, слепая. Я просто певица, которая чувствует и наделена даром речи.

Всякая речь совершенна, сударь. Это только слова грубы и незрелы. И все же я до сих пор не могу разобрать ваш пол, хотя я теперь называю вас «сударь» и вы обращаетесь ко мне, как стал бы обращаться мужчина, и одеты как мужчина. Но вы, быть может, и женщина тоже, а, сударь?

В тот момент я не смог ответить ей однозначно и искренне. Даже тело, данное мне от рождения, было поставлено под сомнение. Я попытался отшутиться и выдавил какую-то жалкую фразу насчет того, что об этом надо бы спросить у той, кого я теперь ищу. Я обхватил себя руками и тут же вспомнил все свое тело. Оно как будто вернулось ко мне. Я грубо проговорил:

— Мне, девочка, в данный момент настоятельно необходимо справить малую нужду. Подожди-ка секундочку, я тебе покажу, какая я женщина. — С тем я расстегнул штаны и, приспустив кальсоны, с превеликим удовольствием облегчился прямо в пруд. — Как выяснилось, я — мужчина, малышка. — Сунув шпагу под мышку, я завершил начатое, потом опустил глаза и принялся разглядывать Меч Парацельса у себя на поясе. Рубин на рукояти его пульсировал алым светом.

— Значит, женская половина должна быть где-то поблизости, — пропела слепая девочка.

И тут меня проняла дрожь. Безо всякой на то причины.

Обезьяны тихонечко подобрались к пруду. Они наблюдали за мной. Наверное, половина из них тоже принялись справлять нужду. Сводчатый зал наполнился не слишком приятным запахом.

Песня девочки обратилась в мелодию без слов. В ветвях громадного дуба спала беспробудным сном белая Королева-Козлица, одетая алую кровью, которую когда-то она берегла. Все эти контрасты и парадоксы вывели меня из душевного равновесия. Для земного моего разумения сей грандиозный узор был слишком велик. И все-таки даже я мог бы с уверенностью утверждать, что то был узор, совершенный в своей симметричности, а не Хаос, принявший личину Порядка.

Тот самый Хаос, что предшествует Последней Битве. К тому же, словно в каком-то тумане подумал я, как вообще может свершиться Великая Битва, если одна из сторон отреклась от своих притязаний, а вторая — заделалась пацифистами?

— Может статься, что мир придет к самой своей уязвимой точке, когда свершится Согласие Светил, — пела безумная девочка, и песня ее отзывалась тревогой в душе моей, — когда воля личности возобладает над волей толпы. И тогда можно будет менять реальность. Не потому ли они теперь все вступили в борьбу и с такою отчаянной яростью, сударь? Дабы воображение каждого не встретило сопротивления? Но разве все это вернет смысл бессмыслице, добрый господин? Не потому ли должно теперь истребить все соперничающие мечтания, дабы одно — ли же несколько, пребывающих в согласии друг с другом — возымело преобладающее влияние?

— Дитя мое, я не желаю и дальше выслушивать эти загадки, — воскликнул я. — Не спрашивай больше, прошу тебя! Я скорблю о смерти твоей госпожи. Мне действительно очень жаль. Если мне выпадет случай, я отомщу за нее. Но твоя Вышняя Мудрость… она недоступна моему пониманию и только смущает меня. При всем уважении, малышка… поумерь оккультные свои прозрения!

— Вы, сударь, противитесь истине.

— Вот именно. И если это действительно так, то противлюсь изо всех сил. Тебе ведомо больше, чем самому князю Люциферу!

Или… — меня поразила внезапная мысль, — …может быть, Люцифер сейчас говорит твоими устами? Может быть, ты — Сатана, малышка? Но разве, согласно вашему договору, вам не запрещено принимать формы природных тел?

— Я больше не буду об этом петь, сударь. — Теперь песня ее изливалась в нисходящей гамме. — Больше не буду я петь нежеланных песен… — Мелодия иссякла. Слепое дитя умолкло.

Я задышал тяжело и часто. Выстроившись гуськом, обезьяны побрели вокруг пруда, который больше уже не пах ни моею, ни их мочою. Лес этот не будет изгажен и осквернен, даже после того, как королева его умерла. Громадный дуб восторжествовал над всем. Листва его источала дивный свой аромат. Обезьяны сгрудились под сенью исполинского древа: они бормотали, ворчали и выли. Они вновь затянули свой траурный плач.

Слезы застилали мне глаза. Слезы блестели на щеках слепого ребенка. Погребальная пляска обезьян исполнена была неторопливого величия. Они поднимались на задних лапах, распростав свои длинные руки — белый мех колыхался тысячами оттенков, — вновь опускались на все четыре лапы и раскачивались под огромным древом. Слепая девочка снова запела, изливая без слов свою боль.

А потом все закончилось.

Со стен сняли факелы и свалили их у подножия дуба. Древесина медленно обуглилась. Запах живицы, уносимый с шипением на открытый воздух, стал как будто еще сильнее. И даже тогда, когда пламя взметнулось к ветвям на самом верху, поднялось по стволу, прикоснулось к бездыханному телу, древо осталось неуязвимым. Даже сгорая в огне оно воскрешало себя. Я наблюдал, пораженный, и плакал. Я все еще плакал.

А затем песня девочки изменилась. Обратилась в предостерегающий вопль.