Наталия Ипатова - Сказки зимнего перекрестка

— Эгей, трудяга! — донеслось из-за порога. Ригель порывисто развернулся и вышел. Он был подвижен и строен, этот верзила, и тонок в талии. Я инстинктивно притаился за мехами. Узнал голос Латоны, и сообразил, что подзадержался. Наверняка она не ожидала напороться здесь на меня.

— Здравствуй, мое индейское лето, — услыхал я оттуда.

— Пришла узнать, сильно ли ты притомился за день.

И смех. Низкий, горловой. Женщина не смеется так, когда ее целуют в щечку. Вряд ли, не при моралистах будь сказано, богиня, вокруг которой все рождается и плодоносит, станет держать колени сомкнутыми. Этим богам, подумал я, по вечерам нечем заняться.

Итак, направление любое. Я взялся обеими руками за подкову, как за маленький штурвал, и практически вслепую сунулся в самый дальний и темный угол, на каждом следующем шаге рискуя зацепиться за что-нибудь железное и причинить себе телесные повреждения различной степени тяжести.

А здесь был день. Точнее, совсем раннее знобкое утро. Палая листва лежала под кустами, трава пожухла от заморозков, тех еще, сентябрьских, и земля под ногами отзывалась той особой железной гулкостью, какая бывает только сухой поздней осенью, когда снег еще не выпал, но верхний слой уже насквозь проморожен, и звук шагов разносится далеко.

Он и разносился далеко, даже слишком, когда я пробирался вдоль лесной опушки, тщетно пытаясь разглядеть в стлавшемся по открытой местности утреннем тумане хоть какие-нибудь внятные очертания.

Увидеть я ничего не увидел, а вот то, что я услышал, никак меня не приободрило, и я невольно прибавил шагу. Нетерпеливый неприязненный лай, как будто целая свора возбужденно рвалась с привязи. Впрочем, почему как? Они и рвались, ведь наступил сезон охоты, и они жаждали поднять чей-нибудь след.

Звуки в тумане необыкновенно отчетливы и обманчиво близки. Ориентироваться на них крайне затруднительно. Я сделал на это скидку и ускорил шаг. Потом еще ускорил. А потом побежал.

У них, однако, было передо мной преимущество четырех лап, и разглядев наконец мелькающие в тумане гибкие коричневые тела, шерсть, струящуюся в быстром беге, как в воде, я с достойным отца Федора проворством, надсаживая пресс и царапая щеки, взлепился на ближайшее дерево настолько, насколько мог, то есть, до нижних ветвей. Благо, они оказались невысоко. Какой-то момент я висел, уцепившись руками, тогда как ноги мои скребли по шершавому стволу, ища опору и судорожными пинками отпихивая наиболее прыгучих тварей. Я висел так и ненавидел всех собак без разбору. Вздорные, истеричные, агрессивные, неинтеллигентные твари! Я люблю кошек, кошек, кошек — триста раз!

Как уже упоминалось выше, в любом спорте я гожусь исключительно в болельщики. Но все же мне удалось кое-как забросить ноги на толстый сук, подтянуться и понемногу перевести дух. Собаки расселись кругом, довольные: как же, загнали, и даже трудиться особенно не пришлось. Ожидая охотников и егерей, я был полон самых разнообразных опасений: как знать, какие черты Октября ассоциируются с собачьей страстью к острым ощущениям?

Зычный голос из тумана понукал собак и по-эсэсовски призывал их «ату» меня до тех пор, пока его обладатель не выплыл из белесой пелены собственной персоной и не застал воочию всю картину.

— Черт! — сказал он. — Я думал, это заяц.

— Вы не ошиблись, — как можно более холодно ответил я.

Собаки снялись с насиженных мест и теперь юлили у ног хозяина, всем своим холуйским видом показывая, что недвусмысленное намерение растерзать меня до сих пор проявлялось исключительно из служебного рвения.

Выглядел Октобер чудно, и я мог бы долго прикалываться на его счет, если бы, во-первых, не навидался разного на своем пути. А во-вторых, он и сам бы мог вволю поерничать, пока я сидел на дереве.

Самой замечательной деталью в его лице был нос. Могло отыскаться множество причин, по которым он приобрел именно этот специфический оттенок, однако устоявшаяся традиция ассоциировала его с одной. Я бы дал ему где-нибудь под пятьдесят. Полное апоплексическое лицо обрамляли экзотические седые бакенбарды, а под маленькой черной шапочкой, напоминавшей не то жокейскую, не то тропический пробковый шлем, угадывалась полновесная лысина. На нем был красный сюртук и белые лосины, и вкупе с окружающим пейзажем он напомнил мне знаменитый фильм о похождениях Фантомаса. Больше всего он походил на английского сельского джентльмена, каким его изображает классическая литература, и пока мы шли через поле к его штаб-квартире, он ни единым словом, ни единым жестом не выбился из своего имиджа.

По дороге я больше молчал, все еще под впечатлением травли, отделываясь ни к чему не обязывающими междометиями, но беседа во мне и не нуждалась. Октобер, размахивая тростью, вел меня по своим владениям, безудержно хвастаясь их размахом, и наиболее употребительным в его лексиконе было слово «я». Наверное, я относился бы к нему лучше, не будь наша встреча столь драматичной.

Получив наследство от Августа и Сентября и живя практически в свое удовольствие, этот был самым богатым духом. В глубине просторного парка нас ожидал двухэтажный кремовый особняк с белыми лестницами и колоннами по фасаду, из его высоких окон открывался вид на землю, не опоганенную урожаем. Все было убрано и продано, нивы обезлюдели, скот переведен в теплые стойла, над крышами в прозрачном высоком небе курились дымки. Наступало отдохновение от страдных хлопот. Варили эль.

Вообще, в этом что-то было. Находясь рядом с ним, я чувствовал бодрость отдохнувшего человека и вместе с тем какую-то смутную тоску, не чувство, а скорее оттенок чувства, предвещавший долгое праздное уныние зимы. Я пил с ним пиво, обгладывал цыплячью ножку, разглядывал его гордо выпяченный живот, слушал монотонное помещичье «мои амбары, мои собаки, мои стада…» и далее, все с тем же притяжательным местоимением. Мне казалось, что октябрь лучше проходить одному. Тем более, что именно сейчас я явственно ощутил, как оказался вдруг близок конец моего приключения. Еще одна попутная встреча в ноябре, а там — Норна. Что она из себя представляет, и что имеет ко мне? Какой ей был смысл в моем путешествии? Вернет она меня к моим проблемам, или пустит в новый круг? И если так, если я превращусь в своего рода Летучего Голландца, бестолково слоняющегося по циклу, будут ли мои новые знакомые все так же ко мне благосклонны? В какую-то минуту я испытал сильнейшее искушение сбагрить свои Внутренние беды тем, кому не повезло, вернуться в июнь и затеряться в толпе. Может, на этот раз Имант позволит. Ведь остаются! Да хоть бы и в том же октябре! Ходил бы с ним на охоту.

Идея показалась блестящей… но все же что-то в ней было не так. Наверное, я психологически не приспособлен к отсутствию трудностей. Я не умею без них жить. Я их сам себе сделаю, если испытаю в них нужду. Вот и сейчас, представив себе пляжную вечность, я внутренне содрогнулся. Не хочу! То есть хочу, но в своих рамках, не более того. Хотя бы в своей собственной жизни, могу я стать главным героем? Вся разница, фигурально выражаясь, в том, вращается ли время вокруг тебя, или же ты, свесив ножки, понуро едешь вокруг его оси. Вся система неожиданно представилась мне в виде грампластинки, этакого глянцевого диска-гиганта, на котором сам я выглядел как клопик, которого по прихоти Леди Декабря сняли с центрального штырька и поместили едва ли не на самый обод. Клопик еще трепыхался, куда-то полз, испытывал центробежные и центростремительные тенденции, кориолисова сила рвала почву у него из-под ног. Устанет, потеряет надежду, остановится, и понесет его карусель по замкнутому кругу…