Дмитрий Скирюк - Руны судьбы

Что они и делали.

Каким-то шестым чувством Ялка понимала, что права. Снежинки были рядом, снежинки были над и под, и между ними тоже. Появленье на поляне девушки, казалось, их нисколько не встревожило, и они, как ни в чём ни бывало, продолжали плести своё тонкое кружево танца. Они танцевали без звука, и только иногда с неощутимых белых губ слетал такой же лёгкий грустный смех.

Музыка слышалась откуда-то справа. Ялка повернула голову.

Аккомпанировали четверо. Первым Ялка распознала травника: Лис восседал на старом пне, с которого он предварительно смахнул наметённую бураном снежную шапку, закинув ногу на ногу и чуть откинувшись назад, где два оставшихся сучка образовали как бы спинку стула. Травник был без плаща, в одной рубашке и штанах, в его волосах серебрились снежинки, а в руках была свирель. Он вёл мелодию, подстраиваясь под танец фей, а те подстраивались под него, и все вместе подчинялись незримым рисункам летящего снега. Рядом с Лисом что-то маленькое и невообразимо бородатое с отменным тактом и проворством отбивало ритм на маленьких, обтянутых то ли кожей, то ли древесной корой барабанчиках, где надо — снисходя почти до шороха, где надо — грохоча, как ветер ставней в штормовую ночь. Третий, длиннорукий и заросший шёрсткой вплоть до самых глаз, сидел у этих двоих за спиной. Он был вооружён двумя палочками, каждая — не толще вязальной спицы, и извлекал прозрачный чистый звон из череды разнокалиберных сосулек, целая гирлянда которых свешивалась с ветки дерева, прогнувшейся под их тяжестью почти что до земли. Глаза его были закрыты, казалось, он целиком ушёл из окружающего мира и слушает лишь музыку и самого себя. С некоторым изумлением Ялка признала в нём Зухеля. Четвёртый, спрятанный в тени, был больше каждого из них, даже травника. Не получалось разглядеть его — из темноты поблёскивали лишь глаза. Он сидел там неподвижно и перебирал такие же незримые для Ялки струны; звук инструмента напоминал не то лютню, не то мандолину, а иногда — виолу или скрипку, когда на ней играют пиццикато. Всё вместе производило впечатление чего-то слаженного и воздушного, музыка лилась свободно и легко, без лишних пауз и длиннот, голос каждого инструмента был слышен ясно и отчётливо, и Ялка вдруг почувствовала, как где-то в голове у неё отдаётся словами незримая, неслышимая песня существ на волшебной поляне:

И ещё:

Голоса казались ей такими же чистыми, как перезвон сосулек под палочками Зухеля, в них звучала такая грусть и радость жизни, словно через пять минут им предстояло умереть. Ялка на мгновение почувствовала что-то вроде зависти, ей захотелось бросить всё и присоединиться к этому танцу. Это было страшно и захватывающе — хотеть этого так сильно и неотвратимо. Но она захотела.

Появление Ялки не осталось травником незамеченным, но он отнюдь не перестал играть. Он только повернулся к ней, чуть улыбнулся уголками губ, переменил позу и одними глазами, не отнимая губ от мундштука чёрной флейты, указал ей на снежных танцоров: «Иди».

Она не колебалась.

Только в последний миг, должно быть повинуясь какому-то неясному наитию, она остановилась, сбросила башмаки и шагнула на снег босиком. Чулок на ней не было. Куда-то подевались и безрукавка, и юбка, она осталась в одной рубашке до колен, такой же пронзительно белой, как и одеяния танцоров.

Волосы рассыпались у неё по плечам, и снег лежал на них, как диадема, как жемчужная сеточка, как венок из неведомых зимних цветов, сплетённый для неё холодным небом, звёздами и ветром.

Она сделала шаг, и существа на поляне расступились и приняли её в свой круг, закружили, завлекли, околдовали, оглушили тихим смехом; музыка сделала оборот, и Ялка поняла, что — пропала.

Лица цвета мела, с лунным мёдом на губах, с тихими улыбками скользили перед ней, и Ялка приняла их правила игры.

Земля под ногами качалась, земля уходила, земля пропадала. Ялка уже не владела собой и своими ногами, и воздух принял в объятья её невесомое тело.

Танец захватил её, поглотил, растворил, изменил всё её естество — танец вошёл в её плоть, в её кровь, безумный танец на краю незримой пропасти, разверстой за спиной, танец босиком на снегу, танец, от которого движется мир, танец, танец!

Она не помнила, как долго это продолжалось, как долго она пробыла среди существ, которые умели петь движениями тела. Когда же она очнулась и смогла опять воспринимать реальный мир, бесконечное кружение уже кончилось. Утихла и музыка, один лишь Зухель продолжал чуть слышно трогать кончиками своих палочек висящие сосульки. Она очнулась, стоя перед травником, под внимательным взглядом его голубых, в ночи почти невидимых глаз. Он сидел, чуть подавшись вперёд, и смотрел на неё серьёзно и задумчиво, потом сделал жест, будто приглашал её сесть рядом. На снегу валялся его плащ и его же овчинный кожух; и то и другое почему-то смотрелось здесь также неуместно, как змеиный выползок. Сесть на них она не захотела.

— Возьми, — сказал травник вместо приветствия, протягивая Ялке её безрукавку и юбку, которые он всё это время, оказывается, согревал у себя на коленях. — И обуйся, а то замёрзнешь.

— Ещё чего! — фыркнула он. — Нипочём не замёрзну!

Глаза её горели. Ялка только сейчас осознала, что стоит перед травником в одной рубашке. Ей вдруг стало стыдно, но только на миг, ибо в этом не было ни вожделения, ни злорадства с его стороны, ни унижения или вызова — с её. Она просунула руки и влезла в безрукавку скорее из чувства противоречия, чем по необходимости. Ей не было холодно.

— Ты прекрасно танцевала, — сказал ей Лис.

— Ты тоже здорово играл, — не уступая травнику, с вызовом ответила она. Вскинула подбородок. — Почему ты не дал мне знать, что ты вернулся?

Травник посмотрел на небо.

— Времена меняются, — загадочно ответил он и перевёл свой взгляд на девушку. — Мне нужно было побыть одному. Но я благодарен тебе за то, что ты пришла. Майя приняли тебя. Значит, я был прав.

Он помолчал.

— Зухель мне сказал, что ты виделась с единорогом. Ты простишь мне, что я скрывал всё это от тебя?

Ялка опешила. Когда он произнёс начало фразы, она была уверена, что Лис потребует пересказать ему содержание их с единорогом разговора или обругает её за самовольство, или потребует подтвердить слова лесного барабанщика. Но травник только... попросил прощения. Прощения, и больше ничего. Она не знала, что ответить. А он положил свою флейту поперёк колен, как будто это был маленький посох, и теперь смотрел ей в глаза, как смотрят в озеро, когда хотят увидеть дно.