Владимир Ареньев - ФЭНТЕЗИ-2004

Кажется, он пытался меня растрогать! И растрогал. Конечно, не навранной дочерью, а самой попыткой меня растрогать.

— И как же ее зовут? — спросил растроганный я.

Сьёр замялся. А потом быстро выпалил:

— Зоира.

— Зоира… И впрямь печально… Но я обещаю навещать ее, вашу Зоиру. В следующий Девичий Вечер обязательно зайду! Обещаю, что подарю ей свадебный подарок. Напишу, что от вас, от «любящего мою маленькую Зоиру далекого папы»… Я заменю ей вас. Придется, конечно, похлопотать… Ну да как-нибудь выдюжу. Мы же в ответе за тех, кого погубили, не так ли?

— По-моему, ты много на себя берешь, — спесиво прошипел Сьёр. — Еще старец Руи говорил, что… — и он принялся рассуждать о судьбе и предназначении, о милосердии и прощении, то есть о вещах, в которых совершенно не разбирался.

Но я его больше не слушал. На мой взгляд, он уже помучился достаточно. Да и живодером я не был.

Сначала я отрубил ему голову, затем, когда шейный фонтан отбулькал — руки, ноги и совокупительный орган.

Я уже поднял меч, чтобы рассечь туловище пополам, когда из внутреннего кармашка разошедшегося на животе камзола выскользнуло залитое липкой алой кровью письмо.

Я поднял и распечатал его.

«Милый, милый Сьёр. Вы сказали, что полюбили меня с первого же мгновения, когда судьба свела нас на том незабываемом ужине. Так знайте же, я тоже люблю вас страстно и горячо. Вы говорили, что были несчастливы. Что ж, я постараюсь стать для вас тем, чем не смогли (и не захотели!) стать все эти бесчувственные и холодные куклы, играющие чувства как актер играет пьесу» и траляля и траляляляля.

Я перевернул лист, заглянул в самый конец. Неужто опять Велелена?

Нет. Некая «С.В.» А на печати колесом растопырила щупальца гербовая каракатица какого-то не нашего, иностранного извода.

Что ж, если бы я знал про это письмо, я, пожалуй, изменил бы процедуру.

Сначала я отрубил бы Сьёру ноги. Потом руки и совокупительный орган. И уж потом — голову.

А так вышло, что я все же помилосердствовал.

В общем, Сьёр и тут вышел везунчиком, хвала счастливой звезде Дома Лорчей!

Потом я располовинил и расчетверил все половинки и четвертинки тела, столь обожаемого некогда Ливой, раздробил валуном череп и разорвал письмо.

Еще до восхода солнца я свез свой груз на остров, где обыкновенно кремировали прокаженных. Я сжег всю эту грудищу, жарко остывающую, розово-коричневую, костяную и тряпчатую, на погребальном костре. Прах просеял и ссыпал в корзинку.

Жаркие объятия стихии огня оставили от Сьёра всего три качества — нейтральность, легкость и безвредность. По два стакана каждого качества, да и то не полных.

— Ничего сегодня не было? — спрашивает Лива, горячая и бледная. Обычно в таких случаях говорят «бледная, как смерть».

— Не было, моя госпожа.

— А что это за тип приходил? Посыльный?

— Перепись. Лошадей переписывали. К войне готовятся.

— Понятно, — Лива деловито кивает и шаркает в сторону своей спальни. Уже возле дверей оборачивается ко мне. — Ну, если что-нибудь принесут, ты тогда сразу ко мне, ладушки?

— Всенепременно, моя госпожа.

Руки Ливы дрожат мелкой дрожью. Губы похожи на два рукава высохшей речки. У берегов этой речки пузырятся островки герпеса, словно бы подтверждая справедливость поговорки «на печального и вошь залазит». Будь прокляты эти поговорки! О какой бы напасти не зашла речь, они всегда оказываются правыми.

Лива ждет вестей от Сьёра. Ждет каждый день.

И хотя поддельное Сьёрово письмо было доставлено две недели назад, и хотя из него вытекает, что еще долго почты не будет, Лива не теряет надежды на надежду надеяться, что Сьёр пошутил и скоро вернется.

Одно меня утешает: если бы Сьёр и впрямь уехал туда, куда он якобы уехал, он тоже не написал бы ни полслова.

— Писем не было? — спрашивает меня Лива, выходя из спальни через три часа. По тому, какие сухие у нее глаза и по розовым оттискам на щеках всяк может догадаться: она ревела, зарывшись лицом в подушки.

— Писем не было.

— Ну, если что — ты сразу мне. Ага?

И так день за днем.

И ничего не получается для нее сделать, потому что она не хочет, чтобы я что-либо для нее делал.

Она даже не моется. Ее постель уже начинает обретать особый грязный запах.

Ест она тоже сама. Не хочет, чтобы я прислуживал. Убирать не дает. Объедки выбрасывает вместе с посудой с террасы. Чайки и мушки-помойницы довольны.

В комнате, где она теперь обитает, в той самой, пропитавшейся Сьёром, спальне, предметы стоят в точности на тех местах, где они стояли, когда Сьёр в последний раз входил в Ливу, возложив себе на плечи ее белые безволосые ноги.

Старенький, но с недурной вышивкой пояс, который Сьёр однажды впопыхах забыл («впопыхи» вообще были стилем его жизни), произведен в нечто среднее между фетишем и святыми мощами.

По утрам Лива плотно сворачивает его и он становится похожим на рулет, где вместо ванильного крема — крем золотой и крем серебряный. Затем она торжественно складывает его в ларец, очищенный от семейных драгоценностей.

Там, в ларце, реликвия отдыхает до вечера, когда ее с великим благоговением извлекают.

На ночь Лива берет пояс в постель, наматывает его себе на шею, да так, чтобы один конец непременно касался груди, которая тотчас напрягает прыщики сосков. Лива вдыхает рывками его запах, запах Сьёра — касторовый, земляной, чернильный — судорожно сводит бедра и снова-таки ревет, тряско и уже глухо, чтобы потом, намаявшись до бесчувствия, кое-как заснуть.

Фигуристую чашку, из которой обычно пил травяное вино Сьёр, тоже в почестях не обошли. Установлена на семейный алтарь, поверх изображений предков и небесных покровителей. Окуривается благовониями.

Все пылинки и соринки, ниточки и волоски, запахи и дуновения, оставшиеся от Сьёра, принадлежат теперь одной Ливе.

Того же, кто проникнет в спальню, в эту заповедную страну воспоминаний, в это святилище Сьёра, где она — верховная жрица, Лива грозилась казнить страшной казнью (зная вкусы Ливы, уверен — четвертует).

«Тебя это тоже касается», — сказала мне она, сверкая адскими своими глазищами.

«Конечно, моя госпожа», — склонил голову я.

Во всем этом безумии была все же полезная сторона: гнусные перипетии, связанные с исчезновением жениха накануне свадьбы, обошли Ливу стороной.

Моя госпожа так и не поняла, кто и с кем собирался бракосочетаться.

Впрочем, понимать что-либо Лива не старалась. Она оставила меня в карауле и ушла в затвор.

«Лива захворала, лежит в жару. Должно быть, это тиф. Лекарь не велел пускать», — попугаем повторял я всем, кто пытался пробиться дальше гостиной.

«Какой кошмар! Да, тиф сейчас так и лютует! Хорошо тебе, Оноэ, что ты стеклянный и тебя зараза не берет!» — сказала Зара, окидывая меня внимательным, хозяйским взглядом.