Владимир Ареньев - ФЭНТЕЗИ-2004

Прочесть ее мысли смог бы и неграмотный. Она думала о том, как прогонит взашей половину своей дыроухой и криворукой челяди, в первую очередь, конечно, горничных и нянек, когда я после трагической кончины ее бедняжки-сестры перейду, вместе с драгоценностями и землями, в ее, Зары, собственность.

«Сок петрушки очень полезен. Может, надо давать его Ливе?» — выслушав мои объяснения, пролепетала Велелена.

Она была в своем, идиотском репертуаре.

«Выходку» Сьёра она восприняла философически.

Как и многие почитатели дым-глины, она успела накрепко усвоить ложную истину о том, что любое нечто всегда можно заменить любым другим, была бы только дым-глина. «Не судьба», — решила Велелена, для проформы похныкав на плече у папеньки.

«Ты думаешь, это уже оно?» — шепотом спросил папаша Видиг, имея в виду, конечно, превращение в хутту. По правде, он был единственным человеком, в чьих интонациях слышалась непраздная обеспокоенность судьбой болящей.

«Еще нет, — сказал я. — Но если так пойдет…»

«Я понимаю, — вздохнул Видиг, складывая на животе свои морщинистые лапки. — Ведь если оракул был — значит надо смиренно себе это самое… Сам крабов этих клятых в молодости с товарищами гарпунил… Знаю, надо скрепить сердце, принимать как должное… И не могу, не могу…»

«Я тоже не могу, господин Видиг».

Чтобы реализовать качества заботливости и привязчивости, которые на время Ливиного сплина просто-таки осиротели, я принялся ухаживать за лимонным деревом по имени Глядика.

Опрыскивал его, вощил листья, даже удобрить решил лишний раз.

Долго думал, чем удобрить. Дерево шло в лист и навоза ему больше давать было нельзя.

Наконец придумал — пересаживая Глядика, я высыпал на дно кадки два стакана уже знакомого всем нам праха. По-моему, применение для Сьёра самое наилучшее.

О том, что началось, началось , я догадался по скрежещущим, квохчущим звукам, которые доносились из спальни.

Конечно, не только я их слышал, но и весь дворовой люд. В спальне словно бы жестяной слон возился.

Хрустнули опоры балдахина. Звякая оловянными табличками для поминовения и плошками с жертвенным просом, завалился на пол домашний алтарь.

Конечно, я не раз представлял себе, холодея, день этот, отвратительный день.

Тьмократно я себе его представлял.

И все равно вышло неожиданно.

Когда с неделю назад на Ливу напала прожорливость, да такая, что я едва поспевал подносить ей снедь и жаркое, моченые грибы и сваренные на пару каши, питье, сыры, колбасы и фрукты, я мог бы догадаться, что это и есть То Самое.

Но не догадался. Видать, слишком уж долго общался я с людьми, набрался от них способностей к самообману.

Тогда же я подумал, что, вероятно, Лива выздоравливает от своего горестного помешательства имени Сьёрова. И как всякая выздоравливающая нуждается в усиленном питании.

Ха-ха-ха.

В усиленном питании нуждалось крабье тело, пребывающее в первой линьке.

Я стоял на террасе — той самой, где Сьёр некогда наблюдал цикаду. Я прочесывал взглядом серые по осени воды залива. Моими черными одеждами хлопал «кусачий ветр закатной стороны» (цитата, разумеется), от которого коченеют и, задремав, выпадают из гнезд на мачтах впередсмотрящие…

Если б только у меня было человеческое тело! О, тогда мне, может, тоже посчастливилось бы окоченеть, упасть на скалы и не видеть всего того, что увидеть мне еще придется.

А так, хочешь не хочешь — смотри. Чтобы не забывать потом до самой смерти.

Воды волновались не меньше моего. Возможно даже сам Дух Моря пожаловал и где-то тут невдалеке парил, заслоняя вялое солнце раствором своих крыльев.

— Ну, и где же ты, Сьёр? — захлебываясь собственным ядом воззвал я, вздымая руки к небу. — Не ты ли обещал «не допустить» этого? Не ты ли клялся Ливу защитить? А? Может, сразишься сейчас на мечах с Духом Моря, бестолочь ты злосчастная?!

Челядь брезговала подходить к смердящей, страшной гадине хутту. Даже находиться рядом с ней было тягостно. Даром что еще недавно гадина эта называлась «молодой госпожой».

Большинство дворового люда просто разбежалось, не дождавшись расчета.

Не думаю, правда, что из одного только страха или отвращения. Скорее уж оттого, что всем было ясно: теперь, когда замок принадлежит непонятно кому (ведь хутту не могут да и не хотят владеть недвижимым имуществом), ловить в Сиагри-Нир-Феар нечего. Нужно искать новых хозяев…

Некоторые, впрочем, остались.

Среди них — горничная Тея, которой от Ливы вечно доставалось, и окривевший стражник Бош. Они с занятым видом расхаживали по замку, ожидая моих распоряжений.

Но какие у меня могли быть распоряжения?

Оформляющийся хутту больше не просил деликатесов — а о кроличьих трупах и тухлой рыбе ему в прокорм я позаботился загодя. Воды у него тоже было вдосталь. Знай себе твердей, тренируй ходильные лапки, расправляй усики…

Нужно отметить, что с точки зрения челяди, хутту был идеальным хозяином. Ему было все равно на чем спать. Все равно какая погода. Все равно, тщательно ли начищено столовое серебро. И даже критических дней, насколько я знаю, у хутту не случалось.

Хутту лишь исправно хлюпал принесенной едой, которую он крохами отправлял в несоразмерно махонький в сравнении с его крапчатым туловом ротик, и раздувался, раздувался.

Когда его разнесет настолько, что он начнет задыхаться в спальне от тесноты, придется открыть для него выход в гостиную (сейчас он наглухо забаррикадирован).

А когда подойдет к концу вторая линька и Лива окончательно воплотится в гигантского плавающего краба, мне придется изыскать способ спустить тварь на воду.

Потому что если предоставить тупицу-хутту его собственным природным порывам, которые влекут его в море по наикратчайшей, он, пожалуй, просто бросится с террасы вниз и расколет свое хитиновое тело об острые скалы.

Хочу ли я, чтобы моя Лива расколола об острые скалы свое новое хитиновое тело?

Это вопрос, над которым я ломал свою стеклянную голову несколько дней.

Выходило, что не хочу (хотя по дурацкой человеческой логике я должен был бы хотеть, чтобы мучения Ливы прекратились как можно быстрее).

Нет, не хочу. Ведь мы, ариварэ, знаем: путь должен быть пройден до конца. Потому что только там, в конце, путникам приоткрывается его смысл.

Там, у последнего предела, путникам прощается то, что они натворили по дороге.

— Знаете, господин Оноэ, — сказала мне Тея, когда мы сидели с ней в гостиной и вслушивались в возню за дверями спальни, — самое ужасное — это то, что она молчит. Вот если бы она кричала… Ведь чудовище — оно же должно кричать, так?

— Теоретически — да. Но хутту не кричат. Они же морские чудовища.