Джон Норман - Рабыня Гора

Я увидела вползающую в хижину Чанду.

Бусинка, отвернувшись от меня, бросилась бежать вдоль частокола.

Я кинулась следом, свернула к хижинам и вдруг обмерла от страха – совсем рядом, меньше чем в футе от меня, послышалась бешеная возня. Вскрикнув, я зажала руками рот. Из-за мощных перекладин на меня смотрели десятки налитых кровью глаз – я попала в один из поселковых загонов для слинов. Прижимаясь мордами к бревнам, звери грызли перекладины. Оступаясь и спотыкаясь, я попятилась назад. И снова бросилась бежать.

Ни Марлу, ни Этту, ни Лену я не видела. Исчезла куда-то и Бусинка.

Вдруг из-под брошенного куска рогожи показалась белая лодыжка. Донна.

– Прикройся, рабыня, а то вмиг найдут! – сердито крикнула я, натягивая на нее рогожу. Донна скорчилась, дрожа, прикрыв руками голову. Тоненькая, с маленькой грудью и стройными ногами, темноглазая, темноволосая, Донна, хоть и носила земное имя, родилась, как успела я понять, на Горе. Немало горианских имен, как и многие слова в языке Гора, явно пришли сюда с Земли. Прежде Донну звали Таис. Рабыней она стала в восемь лет, но пригодной для мужчин ее сочли лишь в семнадцать, тогда на ее тело поставили клеймо. Имя Донна было сначала ее рыночным именем. Выставляя девушек на продажу, им часто дают имена – так аукционисту проще расхваливать товар. К тому же, когда у стоящей на помосте девушки есть имя, торги идут оживленнее. Я думаю, имя придает процессу купли-продажи остроту, делает товар менее обезличенным. «Взгляните-ка, щедрые покупатели, на Донну! Какое тело! Ну разве Донна не красавица? Встань прямо, Донна. Ну, почтенные покупатели, какую цену мы назначим за Донну?» Возможно, первую Донну в ошейнике и в цепях привезли сюда с Земли. Имя ее понравилось хозяевам, показалось вполне подходящим для рабыни, и с тех пор время от времени так называют невольниц – иногда местных, иногда рожденных на Земле. Таис – слишком изысканное имя для рабыни. Потому прелестную семнадцатилетнюю горианскую девушку и продали в Ко-ро-ба, дав ей имя Донна – рабские имена подзадоривают покупателей. Кстати сказать, многие земные имена на Горе дают только рабыням. С точки зрения мужчин Гора, земные женщины годятся лишь в рабыни. Но Донна, хоть ее и признали вполне подходящей для мужчин, была продана в Ко-ро-ба заезжему торговцу Клеоменесу из Крепости Сафроникус – он взял ее с собой и подарил леди Сабине, своей избалованной дочери. Так она стала рабыней женщины. До той ночи, когда над ней, прикованной на цепь вместе с нами, надругались двое воинов моего хозяина, Донна была девственницей. С тех пор время от времени ей приходилось удовлетворять мужскую похоть, но из всех девушек Клитуса Вителлиуса больше всего от мужчин доставалось Марле, Этте и, как ни странно, мне. Чем красивее я становилась, тем чаще меня насиловали, а чем чаще меня насиловали, тем красивее я становилась. Мне кажется, я понимала, что мешает Донне. Она боялась мужчин. Конечно, рабыня должна их бояться – в разумных пределах, но, кроме того, в них нужно видеть источник наслаждения. Робость и неуверенность в себе, от которых все никак не могла избавиться Донна, порождались, мне кажется, страхом, что она не сумеет доставить мужчине удовольствие. Одно дело, когда, опрокинув навзничь, тебя насилуют, и совсем другое, когда тебе лениво бросают: «Сделай мне приятно!» Часто вся ответственность за это «приятно» ложится на нежные, хрупкие плечи рабыни. Ей – и именно ей, зависимой, подневольной – приходится изо всех сил стараться, ублажая господ. Едва поняв, насколько течение моей жизни на Горе зависит от умения доставлять мужчинам наслаждение, я бросилась к Этте, умоляя научить меня. Помощь ее была неоценима, она научила меня многому, до чего сама я в жизни не додумалась бы. Ей довелось, обучаясь женским премудростям, провести несколько недель в бараках Ара, куда, недовольный такой недотепой, отправил ее Клитус Вителлиус. Училась она усердно и когда вернулась, к утру стало ясно – продавать ее не придется. Азами искусства рабынь она овладела. Искусство это, надо заметить, непросто, весьма замысловато и многогранно, в нем причудливо переплелись множество тонкостей – и бытовых, и сексуальных, и психологических. А еще – изыски в области кулинарии, косметики, пластики. Не чуждо оно и некоторого артистизма. Точно художник или музыкант, рабыня непрестанно совершенствуется, творя красоту и радость – для себя и своего хозяина. Я усвоила основы быстро. Донна – нет. Может быть, я более практична. А может, я по натуре рабыня, а она – нет. Я – землянка. Мужчины Гора считают земных женщин прирожденными рабынями. Может, я и есть прирожденная рабыня. Наверно, в этом и заключается разница между Донной и мной. Хотя, как мне кажется, все женщины, как и я, прирожденные рабыни. Я уверена – Донна научится. Она красива. Ей бы только немного освоиться. Да еще, чтобы в женщине проявилась рабыня, нужен хороший хозяин.

В центре поселка послышались крики. Погоня началась.

– Не бойся, Донна, – зашептала я, – бить не будут. Ну, долго не будут, во всяком случае. По-настоящему стараться и не придется. Всего лишь крестьянские парни – толком и не знают, где у женщины что.

И я бросилась бежать между темными хижинами.

Так хотелось надеяться, что сказанные Донне слова окажутся правдой! Конечно, где уж крестьянам знать, как обращаться с рабынями! Ни терпения, ни умения не хватит, чтобы взять от девушки все. Не думаю, скажем, чтоб им оказалось по силам довести меня до смиренного, унизительного рабского экстаза. И все же неподдельный страх сжимал сердце. Они могут сделать мне больно. Как грубо, бесцеремонно ощупывали они мое тело тогда, у линии! Рядом с ними я такая слабая, хрупкая, к тому же они от похоти себя не помнят! Я для них – животное. Тут любого зверства жди. Могут сделать больно. Могут пустить по кругу. Могут отхлестать веревкой, если не понравлюсь.

Мимо промчался мужчина. Отпрянув в тень, я схоронилась под хижиной, среди свай.

Нет, им в руки лучше не даваться. Но вокруг частокол. Прятаться некуда.

Вдалеке послышался крик. Кого-то поймали. Кого?

Не хочу, чтоб на шею накинули веревку. Не хочу, чтоб волокли в освещенный факелом круг.

Мимо прошли двое с факелами. Я затаилась между сваями.

Вдруг в стойле, ярдах в пятидесяти, завозился, шипя и повизгивая, слин. Мужчины бросились к загону. Слина что-то встревожило. А вдруг девушка?

Приближаются. Один высоко поднял факел. Снова, затаив дыхание, я прижалась к свае. Пронесло.

Остановились в нескольких ярдах, у хижины. Свет от высоко поднятого факела упал на рогожу – на вид просто груда тряпья. Стоят у самой рогожи, едва не касаясь ее ногами. Стоят, мучители, не шелохнутся. Донна, наверно, слышала приближающиеся шаги. Не уходят. Девчонка обмирает, наверно, от страха – обнаружили ее, не обнаружили? Должно быть, предчувствуя дурное, напряглась от ужаса, сжалась в комок под рогожей. А они стоят и стоят, не двигаясь, уже чуть ли не минуту. Ей там, наверно, слышно потрескивание факела. Знают они, где она? Забавляются, растягивая пытку? Переглядываясь, постояли еще, и вдруг, издав торжествующий возглас, один из них сдернул рогожу и, подхватив за ногу и за руку отчаянно визжащую Донну, поднял ее над головой. Она беспомощно забилась в его руках. «Поймал!» – прокричал удачливый охотник. «Поймал!» – послышалось из загона, к которому минуту назад привлек преследователей потревоженный слин. Со стороны загона, толкая перед собой Лену, появился парень. Левой рукой он крепко держал ее левую руку, а правой, выворачивая за спиной, тянул вверх правую. Платье с нее почти стянули, оно болталось вокруг бедер. Голова запрокинута, лицо перекошено от боли.