Гай Орловский - Ричард Длинные Руки — граф

Я старался не заглядывать в вырез платья, просто отметил, что при всей восточной наружности кожа Франлии белая, как у скандинавки. Она уловила мой взгляд, направленный на ее чуть-чуть выступающие прелести, насмешливо и высокомерно улыбнулась.

Еще у нее, как я отметил сразу, едва она появилась на пороге, удивительно сильно вздернута верхняя губа. Не вся, а только середина, получается такая арка, что я не отрывал взгляда, а когда и отводил глаза в сторону, стоило Франлии защебетать, как снова смотрел на эту удивительную губу. Вообще-то уродство, у любой другой женщины жутковато виднелась бы красная десна, но у Франлии зубы ослепительно белые, крупные, приковывающие внимание.

Как я заметил, ее старались не то чтобы не задевать, но по ее адресу шутили осторожнее, чем, к примеру, подшучивали над Мармандой или Христиной, все-таки Франлия ночует не в людской, а в комнате самого начальника охраны замка Винченца.

В людской, как я заметил, рацион тот же, что и у феодалов: мало хлеба, много разного мяса. Причем мяса дичи больше, чем мяса домашнего скота или птицы. И подают сперва дичь: лосятину, кабанятину, а также кроликов, фазанов, куропаток, журавлей, цапель. А потом подают «птицу»: лебедей, гусей, кур, уток, так как это просто птица, смешивать ее с благородной птицей, пойманной на охоте, — дурной тон.

Любой пир заканчивается свининой, Марманда уже бросает на широкие сковороды толстые ломти бледно-розового мяса. Словом, едим все, исключение только для конины и говядины, их есть считается непристойно: конь — для езды, бык — для работы. На удивление много едят травы, а я считал, что в Средневековье жрали только мясо и сыр. А здесь вон на десерт горы сладких пирожков, в корзинах яблоки, груши, всевозможные ягоды…

Еще на столах разложены ковриги хлеба, куски сыра, я с удивлением узнал по меньшей мере четыре сорта, не хило здесь живут, местные сыроделы от безделья дурью маются, изобретают все новые сорта, а можно бы просто расширять производство, завоевывать рынки…

Я вздохнул, в условиях перманентной гражданской войны, чем является Средневековье, о таком даже мечтать смешно.

Марманда поставила на середину стола огромное блюдо с горячими оладьями, похожими на ломти темного сыра, на поверхности такие же янтарно-желтые ямочки, где еще шипит, испаряясь, масло. Я протянул было руку, она сказала со строгостью:

— Сперва суп! Потом мясо. Оладьи — на потом!

— Здорово у вас кормят, — вздохнул я, — как вы только и работаете после такого завтрака?

Ипполит отмахнулся:

— Да какая тут работа? Так, присматриваем.

— Волшба почти все делает, — объяснил Маклей тоном величайшего превосходства и посмотрел на меня так, словно это он организовал все волшебство по хозяйству. — У нас хозяйка заботливая.

Я молча хлебал горячий наваристый суп, резал и ел мясо, сочное и приготовленное очень умело, все хорошо и все замечательно, только не о вас, ребята, заботится хозяйка, а о себе. Если бы удалось все переложить на волшбу, то вас бы и духу тут не было, а все выполняла бы безропотная и всегда послушная механика, в смысле — волшба. А так даже полено в камине не горит больше двух суток, приходится менять, но не самой же это делать, круги сыра не желают сами перебираться с подвод в кладовые, нужен кто-то типа туповатого Дика из леса, да и вообще много работ, волшба легко бы справилась, да только как ей объяснить, как подступиться…

Поглощая под одобрительным взглядом Марманды оладьи, я снова подумал о Кристалле Огня. Вряд ли он для хозяйственных нужд, больно имя гордое, воинственное. Где такая женщина, как леди Элинор, может его спрятать: на чердаке или, напротив, в подвале?

Ипполит и Маклей первыми отвалились от стола, за ними ушли Раймон и Лавор, все с предельной неспешностью, вяло и с трудом вспоминали, кто что должен делать, куда пойти и зачем туда вообще-то идти. Я подумал, что после такого сытного завтрака не только ужин, но и обед можно отдать врагу, тем более что Марманда, видя мой аппетит, с удовольствием сперва подкладывала оладьи, а потом и вовсе принесла и поставила передо мной тарелку со свернутыми трубочками блинами. Судя по аромату, внутри нежное мясо мелких птичек.

После блинчиков, совсем осоловелый, я потягивал пиво — светлое, слабое, но идет хорошо, вылакал две большие кружки, как вдруг распахнулась дверь, на пороге появился Винченц. Подтянутый, без единой капли жира, он оглядел нас с отвращением узкими монгольскими глазами.

— Снова пьете?.. Эх… Ладно, как тебя, Дик?..

— Дик, — ответил я. — Дик. А что?

— Ничего, а ну-ка встань.

Я покорно поднялся и вышел из-за стола, он оглядел, бесцеремонно щупая мышцы, толкая кулаком в грудь.

— Да, ты еще крепче, — сказал он с хмурым удовлетворением, — чем вчера, когда я на тебя с седла… Вполне для охраны. Из лука стреляешь?

Я замотал головой.

— И в руки никогда не брал!.. У нас оружия не бывает. Это только в замке…

Он поморщился:

— Ну, какое из лука оружие? А зверей в лесу как стрелять?

— Никто не стреляет, — ответил я твердо. — Господа в замке, может быть, не знаю. А у нас всегда хватает мяса и птицы. Зачем стрелять?

— Что за народ, — проворчал он с отвращением. — Ладно, иди со мной.

— Да, конечно, — ответил я угодливо. — Куда скажете.

— Да уж, — проворчал он, — скажу, мало не покажется.

Я покорно шел за ним, плечи у него как будто не из мышц, а вовсе из тугих толстых жил, выступают объемно, кожа натянута так, что вот-вот лопнет, шея шире головы, а голова сидит так плотно, что не свернет даже огр. Солнце только поднялось на восточной стороне неба, навстречу брызнуло оранжевым огнем, как будто в глаза посветили зеркальцами.

В полусотне шагов от стены замка установлен на массивной треноге широкий спил дерева в два обхвата. Красной и синей краской нарисованы круги. Винченц проворчал с непонятным раздражением:

— Это мишень. Посмотрим, насколько ты хорош в стрельбе.

Ему полчаса пришлось повозиться, объясняя мне, как накладывается стрела на тетиву, зачем нужно оттягивать ее к уху. Несколько раз я отпускал тетиву, но стрела оставалась в пальцах, наконец сумел отпустить их вместе. Стрела ушла в небо, а я выронил лук и заорал истошным голосом:

— Ой-ой, мои пальцы!.. Мне перебило пальцы!

Винченц сказал с великим отвращением:

— Когда научишься стрелять, получишь рукавичку.

Я замотал головой:

— Никогда-никогда!.. Так же можно в кого-нибудь попасть! А вдруг в человека? Ему ж больно будет! Нет, это нехорошо. Стыдно вам учить такому!.. Как вы можете? А если вообще такая в глаз попадет?.. Я даже не знаю… хозяйка знает, чему учите? А то я ей пожалуюсь!

Он побагровел, смотрел с бессильной злобой, а я все дул на пальцы, по которым стегнула тетива, правда, натянутая совсем слабо, облизывал, совал пальцы в рот, мычал и стонал от великой боли. А еще больше мучаюсь от того, это видно на моем простодушном лице, что другого мог бы обидеть стрелой еще сильнее, чем свои невинные пальцы этой злобной и несправедливой веревочкой, названной зачем-то тетивой.