Олег Верещагин - Оруженосец

Пашка опустил руки. Помотал головой:

— Нет. Я не убегу, не брошу, — решительно сказал он и снова помотал головой. — Не брошу. Пошли! — И первым двинулся обратно. Чтобы не было никаких сомнений…

…Шума орки не услышали. В принципе, подумал Пашка, сбежать пленные могли бы и так, без его помощи. Но было бы сложнее — и не факт, что в какой-то момент лязг железа о железо не разбудил бы орков.

А вот ему самому стало очень страшно. Так, что моментально вспотели руки, а рот переполнился слюной. Пашка испугался, что хлопнется в обморок…

…Есть такое банальное словечко — «вдруг». Но что делать, если многие большие вещи случаются именно «вдруг»? В тот момент, когда Пашка остановился у крайних деревьев, не в силах идти дальше (а на него смотрели не перестающие работать), и его начало крутить и гнуть, а ноги собирались то ли дать дёру в лес, то ли просто отказать на месте — вот именно в тот самый момент вдруг мальчишка услышал где-то в глубине себя Голос.

Он и раньше слышал этот голос, когда писал стихи. Почти всегда — после хорошей книги или фильма. Стихи его хвалили и ругали, по-разному. Самому Пашке они нравились, но он был очень самонадеянным парнем… тогда. В прошлом. Последние дни самоуверенность его выкорчевали здорово, и о стихах он как-то не думал.

А вот сейчас…

Стихи были не ах. Может, слишком бодренькие. Может, слишком складненькие (Пашке вообще-то не нравилось рифмовать одинаковые части речи). Но как-то так вышло, что сейчас — сейчас вот такие стихи и были самое то.

И Пашка пошёл. Быстро и решительно пошёл к оркам, глядя не на них, а между ними, но без колебаний, ощущая, как это здорово — быть хозяином своему телу. И как-то подсознательно, бочком мозга, Пашка понял: больше кандалы на него не наденут.

Не наденут, и всё тут.

Он шёл и думал, эти стихи — они приходили строчка за строчкой…

С последней строчкой Пашка оказался возле орка с ключами на поясе, быстро наклонился, быстро снял кольцо с крюка и кинул назад. Не глядя.

Орк открыл глаза. Непонимающие.

— Ну, с-с-с-сука, — процедил Пашка, ещё не зная, что же ему делать и как быть.

Орк решил всё за мальчишку. Цапнул пояс. Вскинулся. Откатился. Вскочил. Схватился за рукоять ятагана.

Тогда Пашка прыгнул на него, потому что ничего другого уже не оставалось.

Орк был крупный, выше и тяжелей Пашки, и сильней. Но у него — как и у многих народов мира Пашки! — был один серьёзный для бойца недостаток, вообще характерный для орков. Он привык брать нахрапом, угрозами и визгом. И сейчас, когда человеческий мальчишка вместо того, чтобы испугаться, налетел на него, саданув плечом под дых и сделав подножку, орк… испугался сам. Оказался внизу и, вместо того чтобы пустить в ход нож, стал с воплями отталкивать мальчишку. А Пашка оседлал противника и начал бить его кулаками в лицо — попеременно правой и рабочей левой, не обращая внимания на когти орка, которые окончательно разнесли майку на груди и рвали кожу.

Этот первый бой стал бы для Пашки и последним — потому что он, как и многие новички, видел только своего противника, которого побеждал, а ещё один орк уже замахнулся на мальчишку ятаганом (кстати, драка Пашки с командиром дала пленным ещё время — орки не понимали, что вообще творится, и решили, что один раб как-то освободился и сдуру напал). Но ударить орк не сумел — брошенный Туннасом топор угодил в лоб орку обухом и размозжил тому голову…

…Пашку оттащили от орка и тут же прикончили того трофейными ятаганами. Мальчишка рычал и хрипел, сжав в кровь разбитые кулаки. Потом из красного тумана выплыли глаза Туннаса, который держал Пашку за виски и что-то говорил.

— Мне нужна рубашка, — неожиданно для самого себя сказал Пашка, посмотрев на наливающиеся кровью длинные и глубокие царапины на груди. И отчётливо вспомнил слово: — Hammad.

Несколько раз плеснув себе в лицо водой, Пашка распластался на берегу ручья и лежал так — лежал несколько минут, хотя понимал, что эти минуты — предательство. Из успокоившейся поверхности воды (с чёлки Пашки падали, тревожа её, редкие капли) смотрело чуть колеблющееся лицо мальчишки — измученное, всё в грязи и засохшей крови из длинной царапины на щеке.

— М-м, — сказал Пашка и попытался отжаться, встать. Но руки тряслись, и он поднялся, как старик: подобрал ноги, сел, потом встал, уцепившись за ветку дерева. Достал из кармана джинсов комок ткани — бывшую майку, — снова нагнулся, намочил её и побрёл в кусты.

Туннас лежал за кустами на боку. С закрытыми глазами, тяжело, сипло дыша. Белые губы покрывала корка.

Пашка надеялся, что Туннас умер, пока он ходил к ручью. И сейчас готов был расплакаться, видя, что тот жив.

Мальчишка тащил наполовину более тяжёлого юношу со вчерашнего утра — а сейчас был новый полдень. Стрелу, вошедшую под рёбра, Пашка сломал и каким-то чудом сумел уволочь Туннаса от выследившего беглецов патруля. Сейчас он жалел об этом, жалел, что не побежал один, а, увидев, как Туннас валится в сторону с побелевшим лицом, вернулся, подхватил под мышки и поволок.

Так он и тащил Туннаса с тех пор — то пятясь, под мышки, то на спине, как мешок, шатаясь и постанывая от тяжести. Нет, не всё время. Когда Туннас пришёл в себя, то прошёл сам часов пять. Потом упал. С тех пор он ещё раза четыре шёл сам — минут по двадцать, по полчаса, ну — час. Потом падал, и Пашка его волок, ругаясь — то шёпотом, то в голос. Несколько раз плакал, но не навзрыд, а зло, с рычанием. Опять ругался. И опять волок.

Ночью — они кое-как устроились в сырой ложбине — Пашка почти не спал. Сжимался в комок и слушал, как Туннас дышит. Нет, не слушал — чувствовал спиной какие-то сбивчивые толчки и рывки внутри тела старшего… друга? Чёрт его знает… Пашка даже большей частью не понимал, что Туннас говорил. А с утра вообще начал его ненавидеть. Туннас больше не мог идти сам и вообще в себя не приходил. А Пашка встал с одеревенелой спиной, был сперва дико голоден (он не ел двое суток), но часа через два голод отступил, сменившись жаждой и ощущением ломоты в суставах. Мальчишка надеялся, что это не болезнь. И действительно, сейчас, когда он напился, ломота отступила. Но слабость осталась.

Пашка опустился рядом с Туннасом на колени. Хотел уже выжимать воду ему на губы, но тот открыл глаза — так неожиданно, и были они такие ясные, что Пашка отшатнулся и сел.

— Лучше? Тебе лучше?! — Вся злость была забыта.