Виктор Демуров - Зарницы грозы

В молоке Индрика-зверя давно уже нужды не было. Люди узнали, как лечится чума. Правда, знание это лежало в Тридевятом без дела, но изготовили снадобья быстро. Маршал, насмотревшись навьих порядков, учинил цеха. Мастеровые, что кузнецы, что горшечники, что травники, что еще кто, в одиночку более не работали. Разделенные по умениям, трудились сообща денно и нощно. Над каждым цехом был главный. Под заказ чего срабатывать теперь только большие мастера могли, у кого времени на это хватало. Заказчик, говорил Финист, теперь один — престол. Ему виднее, кто, чего и сколько хочет. Чтобы не роптали — жалование платил щедрое, не то что при Дадоне с Горохом, когда денег только на брагу хватало. А чтобы при том не разориться — вытащил из далеких углов Тридевятого полудикую нелюдь да идолопоклонские народы, приказал отмыть, наскоро обучить и сажать подмастерьями за корку хлеба. Им в их лесах со степями и того почти не доставалось.

— Все равно как Багровые Лета возвращаются, — блаженствовал Финист. — А ты боялся!

— И опять народ нищим будет, потому что ты на него неправильно высчитываешь? — попытался охолонуть его Баюн.

— Я-то все правильно делаю! Я крестьян тронул? Не тронул! Я запретил что-нибудь? Нет! Старый конь борозды не испортит, ежели его правильно впрячь. Лучше скажи, как лекарства твои доставить побыстрее. Там, по-моему, и свои уже не торгуют.

Снадобья отправили с Аламаннским Орденом. Финиста существование светоносцев удивило не меньше, чем Баюна.

— Живучи, а? Вот уж кто птица рарог...

Гвиневре строптивые аламаннцы давно уже надоели. Надоели они и Заморью, но Заморье далеко, а у Авалона Аламаннское королевство — тут, рядом почти. То они в поход на Дракулу идти не желают. То платить не платят. То голос повышают, вместо того, чтобы смирно сидеть, терпеть и лицами изображать покаяние. Фридрих в прошлом году опять попытался представить, что у него есть своя воля. Говорит:

— Русичи в ту войну от нас пострадали сильнее, чем вы все, вместе взятые. Но они давно остыли, решив, что мы выплатили свое, а вы продолжаете вздергивать нас на дыбу. Почему так?

Оно еще и вопросы задает!

Потому Гвиневра не церемонилась. Давно укрепился негласный закон: двое дерутся, третий не мешай. А вернее, когда королевства сообща решают кого-нибудь загрызть, за жертву никто не вступится. Минерва, конечно, дура, что так встряпалась. Зато какой-никакой, а повод предоставила. Пусть и шитый белыми нитками. Попередохнут теперь аламаннцы или на коленях приползут умолять о прощении — роли не играет. Все равно они зажаты надежно.

Но нежданно-негаданно от Фридриха пришла депеша. Так мол и так, поветрие нас подкосило, но сейчас мы его победили и повторяем требования. А чтобы все было по-честному, увеличиваем сумму.

Гвиневра изошла пеной. Затопала ногами, завизжала «Голову с плеч!» на гонца. Издеваются, дряни! Под крылышко восточной тьмы метнулись! Ну, не будет теперь пощады!

Точно боевой олифант, ринулся Балор на Муспельхейм, сопровождаемый ратями фоморов, рарогов, ящеров, огров и адских псов. Они пересекли огненный пролив и вошли в пекельные королевства, где никто им не препятствовал. Цверги заняли боевые порядки, кто командирами войск, кто у бочек с кормом. Скимен распластал часть щупалец по своим владениям, остальные напряг и припал к базальту, точно зверь перед прыжком. Едва Балор, алчно скалясь, вторгся в границы Муспельхейма, аламаннский лев взвился ему навстречу. Гиганты сшиблись, схлестнулись армии, лучи неведомых человеку орудий рассекли подземное небо. Началась война.

Оскар проснулся оттого, что по двери ударял — бух, бух — тяжелый кулак. Во сне он видел колотушки из костей, лупящие по боевым барабанам. Разлепляя больные глаза, путаясь в сорочке, он дотащил себя до двери и открыл ее. На пороге стояла хозяйка-тролльша, заполнявшая собой весь дверной проем.

— До тебя не достучаться! Прячешься, что ли, от меня?

— Нет, — промямлил Оскар, — я спал.

— Час пополудни, а он все спит! Деньги когда будут?

— Вечером. Я же обещал.

— Ты мне каждый день обещаешь. Ты знаешь, сколько у тебя уже долг?

— Восемьсот пятьдесят...

— Тысяча! Не считая этот месяц. Когда я хоть что-нибудь из этого увижу?

Она сильно пахла потом и каким-то особым тролльским, неистребимым запахом, похожим на прогорклое сало. Оскар отодвинулся:

— Я же говорю. Мне придержали. Когда заплатят, я отдам.

— Я вот к тебе приду на работу, поговорю там с ними! Лично мне будут отдавать, чтобы не выкаблучивался тут. Почем мне знать, вдруг ты жалованье в подушку прячешь.

— Обещаю, — твердо сказал Оскар, протирая глаза, — сегодня вечером принесу. Я сейчас пойду за ними.

Бурча, хозяйка двинулась прочь по коридору. Оскар захлопнул дверь, открыл шкаф и растормошил спавшего там на грязных вещах черного песика.

— Тото, вставай. Нам пора.

— Чего? Куда? — завнул песик, потягиваясь и разбрасывая сорочки Оскара.

— Отсюда. Подальше. И поскорее.

Про работу Оскар Зороастр, естественно, соврал. Работы у него не было. Не было даже печати горожанина, а бумаги он носил поддельные. Из-за отсутствия печати он не мог никуда наняться, из-за собственного прошлого — старался жить все больше по ночам, избегая стрелков, двигаясь из города в город, из одной невзрачной комнатки в другую. Ремесло бродячего торговца еле позволяло сводить концы с концами. Он мог бы рассказать хозяевам всех этих бесчисленных комнат, что живет впроголодь, продавая полуволшебные безделушки, а изредка прибиваясь ко всяким карнавалам и ярмаркам нечисти, где гадает по руке и на картах. Но такого постояльца никто бы не впустил, даже тролли. Само слово «жалость» давно приобрело в языке Заморья ироничный оттенок.

Оскар накинул плащ со множеством карманов — самая ценная вещь изо всей его передвижной лавки, но уж этот-то плащ он никогда не продаст. В карманы вместилась его одежда, нож, ложка, миска, фляга, все товары, а еще краюха хлеба и кусок сыра на дорогу. Когда шел дождь, один из карманов занимал Тото. Песик был намного полезнее для Оскара, чем Оскар для него. Тото охотился на мелкую дичь, чуял стрелков за милю, а прокормить себя мог и сам. Но бродяга держал его не поэтому.

— По... заботь... ся... о... Тото... — были последние слова умиравшей у него на руках молодой женщины. Оскар до сих пор помнил, как приподнял ее тело, держа ладонь на лопатках, и эту ладонь облило теплой кровью, а Дороти затряслась и забилась, кашляя. Камень, выдранный из мостовой, упал — ее пальцы обмякли, руки повисли. Стрелки суетились вокруг Оскара, лупя и оттесняя толпу, словно имели дело со стадом взбунтовавшихся быков, а он бессильно сидел, забыв, что надо бежать. Только крики «Вот он, вот он! Смотрите! Здесь Гудвин Z!» вырвали Оскара из оцепенения. Он бежал, сломя голову, к дому Дороти за ее собачкой, потом к своему, и тем вечером был уже далеко.