Мирей Кальмель - Песнь колдуньи

— Ты успел по мне соскучиться? — насмешливо поинтересовалась она, спускаясь по ступенькам лестницы.

— Еще чего не хватало!

— Тогда почему бы тебе не съездить на мельницу одному?

Юноша выпрямился, уперев руки в бока.

— Ну уж нет, это было бы слишком хорошо для тебя! То ты хочешь ехать, то не хочешь… С меня хватит, мадемуазель!

Альгонда пожала плечами, в глазах ее искрилось лукавство.

— Ты и один не заблудишься…

Раньше чем он успел придумать ответную реплику, она подошла к запряженной волами повозке, которая стояла в нескольких шагах от башни, и села на козлы.

— Иди к ней, недотепа, или ты собираешься тут пустить корни? — бросил в сторону Матье проходивший мимо крестьянин.

— Послушай доброго человека, — отозвалась Альгонда с высоты своего сиденья, — А то, глядишь, и правда врастешь в землю, дожди теперь случаются часто…

При напоминании о том, как она над ним подшутила, к щекам юноши прилила кровь. Пылая жаждой мести, он взобрался на место возницы. Сжав в руках вожжи, Матье окриком заставил волов тронуться с места и вдруг почувствовал, что весь его гнев куда-то подевался. Солнце стояло в зените, сидящая рядом Альгонда вполголоса что-то напевала.

Миновав башню, в наружной стене которой имелись ворота, они пересекли внешний двор и караульное помещение, проехали по подъемному мосту, убаюканные детской песенкой Альгонды. Вскоре неторопливо шествующие волы довезли их до перекрестка, где надо было сворачивать на дорогу, ведущую к мельнице. Девушка смотрела на поля пшеницы, уже почти скошенные, на крестьян, которых жара заставила раздеться до сорочек, а юноша устремил свой взор на деревню в долине.

— Что было нужно тому всаднику? Это из-за него уехала наша госпожа?

Альгонда открыла было рот, чтобы рассказать ему о дочери барона, но сдержалась.

— Какая нам разница?

— Терпеть не могу, когда Марта тебе досаждает.

— А разве у меня расстроенный вид?

— Ты плакала.

Девушка посмотрела на Матье с удивлением.

— Откуда ты знаешь?

Он пожал плечами.

— Догадался по цвету твоих глаз. Они другие.

Альгонда с удовольствием посмотрелась бы в зеркальце, чтобы убедиться в правоте Матье, но его у нее не было.

— А какие они сейчас? — спросила она заинтересованно.

Матье не ответил. Лицо у него внезапно стало серьезным и грустным.

— Ну, скажи, какие у меня сейчас глаза? — не отступалась она.

— Как вода Фюрона в том месте, где он уходит под гору. Как вода Фюрона, когда он тебя проглотил.

Альгонда замерла. Странно, но эти слова Матье, произнесенные внезапно охрипшим голосом, ее испугали.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Что у тебя были глаза цвета Фюрона, когда я вытащил тебя на берег.

Между ними повисло давящее молчание, нарушаемое лишь скрежетом копыт по каменистой почве. Потом Матье добавил:

— Сегодня ты тоже тонула, только в слезах, верно?

— Марта поймала меня, когда я подслушивала у двери госпожи Сидонии. Матье кивнул. На губах его появилась легкая улыбка.

— Придет день, и я ее убью, — заявил он твердо.

По спине Альгонды, несмотря на жару, пробежал холодок.

— Она того не стоит, и потом, я сама виновата. Я хотела узнать, по какому делу прискакал рассыльный… И я решила, что теперь меня накажут, и мать вместе со мной, потому что эта склочница тут же наябедничала госпоже. А вышло совсем по-другому. Госпожа Сидония забрала Марту с собой, а меня на время своего отсутствия назначила горничной при бароне.

— Горничной при бароне? — вздрогнув, переспросил Матье и с тревогой посмотрел на девушку.

— Наверное, Марта уезжала зеленая от злости! Хотелось бы мне на нее посмотреть…

— Если барон к тебе прикоснется, я его убью! — поклялся юноша, пронзая ее горящим взором.

— Кто ко мне прикоснется?

— Барон, кто же еще! Его дама уехала, а он может захотеть женской ласки…

Альгонда нахмурилась. Она не много знала об амурных делах, если не считать жестоких сцен, когда пьяный отец насиловал мать, ей пришлось в детстве быть тому свидетельницей. Баром Жак никогда не позволял себе ничего лишнего, да и госпожа Сидония, если судить по блеску ее глаз, была с ним счастлива. Нет. Матье говорит глупости! Если бы ей грозила опасность, Жерсанда наверняка бы предостерегла ее.

— Я постараюсь держаться от него подальше, — сказала она, желая успокоить юношу.

Ом кивнул. Невдалеке показалась мельница с медленно и ритмично крутящимися крыльями. Уже был слышен скрежет жерновов.

— Ты не скажешь, зачем приезжал рассыльный?

— Я пообещала сохранить секрет.

— И Мелюзине тоже пообещала?

Альгонда вздохнула.

— Ты мне не доверяешь, вот и вся правда. И зря, Альгонда, потому что, клянусь Богом, я убью любого, если надо будет тебя защитить. Убью, потому что люблю тебя и уж лучше мне болтаться в петле, чем потерять тебя навсегда.

Альгонда не знала, что на это сказать, и обрадовалась, увидев, что им навстречу уже спешит мельник.

Жак де Сассенаж не мог понять, проснулся он или все еще видит кошмар, но ощущение, что его ноги сжимают тиски, да так сильно, что еще немного, и он закричит от боли, не уходило. Он попытался понять, что происходит. Доводилось ли ему слышать, чтобы с кем-то, кроме Мелюзины, происходило подобное превращение? И потом, как он оказался в этом месте? Это явно была спальня, но обстановка ее была ему совершенно незнакома. Никогда прежде он не видел этого богато украшенного резьбой ложа с изорванным пологом… Одна из стоек кровати, изъеденная древоточником, сломалась. В комнате пахло сыростью и тленом. И только камин с облицовкой из резного камня сохранил изначальную красоту. Ему захотелось подойти к камину поближе, чтобы рассмотреть висевший над ним портрет. На нем была изображена красивая девушка в платье цвета лазури, придерживающая рукой края фартука, полного полевых цветов. Он сразу узнал и ее лицо, и каштанового цвета косу, но что она делает здесь, в этой заброшенной, спальне? К черту правду и боль в щиколотках! Жак во что бы то ни стало решил рассмотреть портрет. В ушах его звучал нежный голос, напевавший песню, скорее всего, старинную. Он позволил было мелодии убаюкать себя, когда вдруг осознал, что извивается на пыльном паркете, словно змея, и ноги его как будто срослись. Он закрыл руками уши, смежил веки. Сердце билось так, словно хотело выпрыгнуть из груди. Когда же он снова открыл глаза, то понял, что лежит на стеганом одеяле, в своей постели, и солнечный луч падает ему на лоб. Он приподнялся и убедился в том, что ноги у него те самые, что носили его с детства, и он может свободно ими шевелить. Он засмеялся было над собственной глупостью, но острая боль снова свалила его на подушки. Мигрень стала еще более мучительной.