Константин Бояндин - Пригоршня вечности

Делать нечего, надо идти. Пытаться понять, что было за тканью, означало разрывать ее. На это у нее не хватало духу — настолько сильным было чувство, что ткань живая.

Она появилась в тупике и, поскольку не было никаких других идей, пошла, поворачивая на каждом перекрестке налево.

Молин Улигдар был прекрасным охотником, способным выжить практически в любой обстановке.

В этот день он забрел в глухую чащу, что покрывала склоны Северо-Восточного хребта, в поисках чего-нибудь редкостного. Алхимики платили немалые деньги за разнообразные редкие (и порой опасные) трофеи, но дело того стоило.

Первая половина дня выдалась неудачной. Присев на сравнительно открытом пространстве перекусить, Молин внезапно обнаружил, что его окружил десяток флоссов. Как и полагалось, они возникли из ниоткуда — что достаточно неожиданно для птиц таких размеров.

Кусок едва не застрял у него в горле. Довольно длительное время флоссы разглядывали его, не издавая ни одного вразумительного звука.

После один из них предложил Молину следовать за ними. Дескать, им нужна его помощь и он не пожалеет об этом. «В любом случае, — думал Молин, — поди скройся от них!» Он не очень хорошо понимал сложную сигнальную систему флоссов и боялся лишний раз открыть рот.

Так они и следовали куда-то в почти полном молчании.

Затем — как это произошло, Молин не успел понять — он оказался в очень странном месте. Оно походило на огромную, занимающую площадь целого города, скульптуру, составленную из причудливо выросших стволов и ветвей деревьев. Ему пояснили, что он находится в Храме Гвайи, их богини, у которой есть к нему дело.

Молину стало сильно не по себе. Он быстро перебрал в уме, не обидел ли чем каких-нибудь богов. Впрочем, невозможно жить, не вторгаясь во владения хотя бы одного божества — настолько повсюду их можно найти. После чего смирился.

…Несколько одуревший, с тяжелым золотым знаком на шее и сумкой, до отказа набитой редкостной ценной ягодой синлир, Молин оказался (как — он не помнил) у себя в деревушке, у порога собственного дома. Одно было ему теперь ясно — если выживет в ближайшие несколько дней, от нищеты застрахован и он, и его семья, и его потомки на несколько поколений вперед.

…Никого дома, однако, не было.

Молин не успел выйти на улицу, чтобы начать поиски — все должны были быть дома, и никаких поездок не планировалось, — как кто-то деликатно кашлянул у него за спиной. Оглянувшись, он увидел незнакомца в просторной хламиде и широкополой шляпе, скрывавшей большую часть лица.

— Давай сюда свой знак, — прошептал тот, прислонив к его шее что-то острое для большей убедительности. «Вот же несчастный день», — подумал только Молин, после чего его быстро обезоружили, связали, заткнули кляпом рот и положили на пол в кладовке, велев лежать тихо и шума не создавать.

Он успел только заметить, что грабитель лицом и ростом похож на него самого.

После чего в дверь постучали.

— Судья Молин Улигдар? — вежливо осведомился некто высокий, с приветливой улыбкой, длинными клыками и холодными глазами.

— Да, — степенно ответили ему и впустили в дом.

…Молин был изумлен до полного онемения, когда все тот же незнакомец развязал его, вручил ему знак Судьи, солидный кошелек с привлекательным звоном изнутри и посоветовал никому об этой истории не рассказывать. И ушел.

Жену и детей он обнаружил в спальне. Они были немало удивлены, когда он разбудил их, — все с негодованием утверждали, что и не думали ложиться спать в такую рань, когда еще столько дел!

В тот день это не прибавило Молину спокойствия.

День тянулся за днем.

Нламинер обнаружил, что сидит в гостях уже более месяца. Теперь он находился в месте, которое стоило бы назвать Гостиницей — правда, судя по его ощущениям, гостиницей на одного клиента. Поблуждав по пыльным и темным переходам, он наткнулся на комнатку, которая казалась очень уютной (какой и была на самом деле), и обнаружил, что целая армия молчаливой, но неизменно вежливой прислуги готова сделать его пребывание здесь настолько приятным, насколько возможно.

Поначалу его это неприятно поразило. Не то что денег (да и какие деньги годились бы здесь?) у него не было — денег с него не требовали; не то что его удерживали насильно — нет, иди куда хочешь. Нет, его оскорбляло все то же ощущение навязываемого поведения. Никакой свободы воли.

Он пытался выйти из Театра. Не тут-то было! Часами он мог блуждать по переходам, пересекая время от времени длинные фойе, где бродило множество разнообразной публики, для которой он не представлял решительно никакого интереса. Мог посещать спектакли — и даже посидел на двух-трех. Ничего знакомого — реалии были совершенно чужими, — но артисты играли профессионально, и некоторые вещи он все же почти что понял.

И все. Можно было долго странствовать по переходам. Неизменно он находил дверь в стене, которая вела в его номер. Просторный номер — гостиная с большим камином и имитацией окна, кабинет и спальня. В конце концов он оставил попытки убежать. Чем больше он пытался, тем яснее становилось, что это не удастся.

Похоже было, что лучший исход — принять правила игры. Нламинер даже начал вести дневник. Память не подводила его, но кто знает, сколько еще времени ему предстоит провести здесь? То, что совсем недавно он торопился, беспокоился, стремился побыстрее что-то сделать, для этого места было пустым звуком. Возможно, он уже никогда не увидит ни Ралион, ни Риссу, никого из знакомых — здесь никому до этого нет дела.

А перестать беспокоиться о том, что совсем недавно казалось обязательным и неотделимым от него самого, — это настолько трудно! Но выбора не было. Либо изводить себя тревогой и ожиданием чего-то нового, либо считать, что окружающий мир подождет его, Нламинера, возвращения, а до той поры ничего не случится.

Он сидел, листая позаимствованные в Библиотеке тома.

В одном из них он нашел новое для себя заклинание, которое позволило уместить восемь огромных — полтора фута на фут и на три дюйма — книг в крохотный кармашек на поясе. Нламинер уже представлял себе восхищенные лица магов из Дворца Мысли, когда он покажет им этот небольшой фокус.

Книги, набранные убористым шрифтом, оказались прекрасным средством для самоконтроля. И он сидел, погруженный в чтение, изредка выходил на прогулку и неизменно возвращался в номер, где его ожидали растопленный камин и стопка бумаги возле чернильного прибора.

Так шли дни, пока однажды он не вышел из фойе, погруженный в задумчивость, в просторный зал, где множество народу обедало за изящными столиками, где сновали официанты и играла приятная музыка.

Нламинер остановился как вкопанный. У дальней стены этого заведения помещалась целая батарея разнообразных бутылок. Возле нее стоял, по всей видимости, владелец заведения — судя по его виду, в котором ощущались достоинство, уверенность и приветливость. Обходя столики и чувствуя себя слегка оглушенным мерным гулом разговоров, привлекательными запахами и яркими красками, Нламинер постепенно приближался к стойке и вежливо улыбающемуся человеку за ней.