Александр Годов - Двери в черную радугу

«Господи! Какой же я идиот!»

Он выплюнул зеленую слизь. Густую, как смола.

Дохляк бросил взгляд на постер с полуголой девицей. Та ехидно улыбалась, обнажив белые зубы. Зубы у нее были идеальные, словно ненастоящие. Впрочем, ненастоящие у нее были и сиськи.

Глаза заволокла серая пелена. Дохляк коснулся левого века и посмотрел на палец. Какая-то коричневатая жидкость обволакивала ноготь. Он скривился.

Дохляк не понимал, что с ним происходило. Не понимал, с чего его сердце начинало биться. Не понимал, почему «архаровцы» не нападали на него.

Не понимал.

По потолку полз паучок. Дохляк даже слышал, как шуршали лапки насекомого, цепляясь за бугорки побелки.

Шерк-шерк-шерк.

Странно, но в Городе нет мух, подумал мертвяк. Он видел кузнечиков, бабочек, личинок, скарабеев, жучков-пожарников и даже мушек и комаров. Однако, нет мух. Куда они все могли деться?

Зато были «архаровцы».

На столе что-то блеснуло. Дохляк, кряхтя, поднялся.

Похоже, решил он, смерть сегодня отменяется. И это скорее плохо, чем хорошо. Внутренний голос опять обманул его.

Плохой-плохой внутренний голос.

Дохляк подошел к столу. То, что лежало на нем обожгло льдом здоровую руку.

Иголочка.

Тоненькая, как женский волосок.

Лживая сучонка!

В бешенстве Дохляк схватил иглу и бросил на ковер. Он мог поклясться, что вчера этой дряни не было на столе.

Вспышка.

На его кровати появляется «архаровец». Лицо его напоминает сморщенный холщовый мешок. На хоботке шевелятся маленькие-маленькие волоски. Белесые, как черви-паразиты. Они пищат и лопаются слизью. Веки твари зашиты грубыми нитями красного оттенка. Одной руки у «архаровца» нет, вместо нее — отросток. То ли жало, то ли щупальце.

Вспышка.

«Архаровец» поднимается с кровати и тянет к нему нормальную руку.

«Я — это он».

Тварь пахнет абрикосом.

Вспышка.

Подсобка пропадает. Теперь Дохляк находится на детской площадке.

Небо затянуто черными тучами. Тучами, наполненными старой венозной кровью.

Абсолютная тьма.

На площадке никого нет, кроме него.

В песочнице вместо песка булькает вода; из рваных дыр на металлических трубах вырывается зеленоватый газ; от домов тянутся блуждающие огни.

Дохляк хочет крикнуть: оставьте меня!

Дохляк хочет сказать: пожалуйста.

В груди вновь просыпается боль.

— Темная ночь, только пули летят по степи…

Мертвяк оглядывается, пытается взглядом поймать тварь с граммофоном. Но на площадке нет никого, кроме него.

— Только ветер гудит в проводах…

Вспышка.

Граммофон оказывается возле ноги Дохляка. Рупор блестит золотом; тонарма подрагивает, словно кто-то невидимый качает ее, чтобы испугать мертвяка.

— В темную ночь ты, любимая, знаю не спишь…

Кажется, что с каждой секундой музыка становится все громче и громче, пролезает в мозги и рвет острыми коготками нервы.

Боль в груди снова дает о себе знать. Она разбухает, давит на ребра.

Бум-бум-бум.

Это мертвое сердце бьется.

Это вновь возвращается жизнь.

Или смерть?

Трубки сосудов давно разорваны.

Трубки сосудов давно гниют.

Кровь — лишь отравленная вода. Органы — лишь воспоминания о прошлой жизни.

Бум-бум-бум.

На качелях блестит игла. Она зовет Дохляка, чтобы открыть ему новый, необычный мир. Предлагает ему стать на сторону «архаровцев». Все, что нужно сделать мертвяку — это зашить себе веки.

Всего лишь соединить куски кожи.

Вспышка.

Дохляк вновь оказывается в подсобке.

На полу пузырился складками пакет с куклами, испорченными огнем; на столе ждала хозяина сучонка-игла.

Бум-бум-бум.

Сердце оживало.

Дохляк превращался в «архаровца».

Лев проклял тот день, когда согласился работать на даче приятеля. Мало того, что дом держался на соплях, так и воздух прогрелся до сорокоградусной отметки. Лев не мог работать в такую погоду. Ему хотелось получить наконец аванс за сделанную лестницу и искупаться в деревенском пруду, в котором били ледяные родники. Мужчина не только физически, но и морально устал. Поэтому он дал себе зарок закончить дачу своего старого друга и уехать в Каменногорск к родителям.

А друг не спешил расплачиваться. Лев не видел его с того момента, как поставил двери. А на звонки друг не отвечал.

Лев вышел на крыльцо, сел на ступеньку и закурил. Солнце нещадно жгло, лишь слабый-слабый ветерок приятно холодил кожу. По лицу мужчины скатывались крупные капли пота. Но Лев не обращал внимания ни них, ни на жжение глаз. На его груди и на кистях рук можно было увидеть водяные волдыри. Они повыскакивали из-за того, что мужчина упал ночью на борщевик, когда шел в туалет.

Лев вспоминал свою молодость. Ведь еще пятнадцать лет назад он жил в Москве, у него была просторная трехкомнатная квартира, небольшой, но прибыльный бизнес (продавал курицу оптом). Все было хорошо. На работу уходило лишь часов пять-шесть в день и поэтому у Льва оставалось свободное время. И он с красавицей-женой колесил по пригородам, весям и селам. Это было их общее хобби. А теперь ни квартиры, ни бизнеса у Льва не осталось. Шальные девяностые, чтоб им пусто было, считал Лев. Кур отняли, а квартиру заставили продать братки. Хоть жену не тронули. И пришлось Льву переехать в Псков. В маленький провинциальный городок с численностью в сто пятьдесят тысяч. Но мужчина не отчаялся, стал плотничать. Плотничать хорошо, всего себя вкладывая в работу.

Калитка заскрипела, и Лев увидел кота, с трудом перебирающего лапами из-за полноты. Серая шерстка его и глаза блестели на солнце. Не кот, а произведение искусства. Хоть сейчас доставай холст и рисуй.

Кот вскарабкался на ступеньку и уселся на колени Льву.

— Какой непугливый-то, — сказал мужчина. — А если я собачник? Или аллергия у меня?

Кот лениво бросил взгляд на Льва.

— Вот ведь морда. Как зовут тебя, жирдяй? Васей или Пушистиком?

Лев не очень любил котов, ему больше нравились собаки. Но этот нахал приглянулся мужчине. Что-то в коте было от собаки. Но что именно он не знал.

— Ладно, Пушистик, мне работать надо.

С этими словами Лев оттолкнул кота и встал.

Сегодня предстояло много сделать. Покрыть бесцветным лаком лестницу, разобрать мебель и выкинуть на помойку, содрать обои, соединить комнаты… Размах предстоящих дел впечатлял. Похоже, что ему придется работать допоздна и ночевать на даче. А может, все бросить и помчаться к жене, подумал мужчина. Ведь не на злого дядечку работает он, а на друга. Днем раньше, днем позже. Хотя…

Работалось тяжело, через силу. Руки и ноги болели, глаза слезились. Настроение Льва все сильнее и сильнее портилось.

Мужчина сломал электродрель и разлил лак на чистую одежду. Он смотрел, как густая вязкая жидкость расползается по футболке, и сидел на полу, обхватив голову руками. Пусто было на душе и противно. Льву хотелось плакать, хотя он считал, что слезы — дело исключительно женщин. Мужчину тянуло сесть в машину, добраться до жены и упасть ей на колени. И признаваться, признаваться в собственном бессилии и слабости. А жена поймет. Она чувствовала своего мужчину. У знакомых Льва складывалось ощущение, что он и Марина — так звали жену, — созданы друг для друга. Есть люди, которые всю жизнь бродят по земле и маются, не найти им вторую половину, а есть, которые находят быстро. Вот Лев относился к последним.