Лада Лузина - Выстрел в Опере

— Mon amour! — призналась ей в кошачьей любви Изида.

— Ты просто не видела, — возликовала Ковалева. — Утром левая чаша опустилась еще ниже. А теперь поднялась! Выходит, я пошла правильно!

Маша ощутила несказанный прилив сил. Счастья. И облегчения.

Мир был прав.

Город говорит с ней!

Ей достаточно слушать Его!

— Она такая и была! — ощетинилась Даша. — А вот где была ты? — обличающе повысила оставшийся в ее распоряжении голос она. — Куда ты таскалась в этой шубейке? К своему Врубелю, в то время как я умираю?

— Я ходила к Анне Ахматовой. Даша, она правда нашла эту Лиру…

— То есть вообще ничего, что я умираю? — окончательно обиделась Чуб.

— Я видела, как ее сестра чуть не умерла!

— Она умерла!

— И брат ее чуть не умер…

— Он умер. Все умерли! А я умираю!!! — Безголосая певица смотрела на Машу, как на распоследнего врага.

— Кто все? — сбилась Маша с пути.

— Все три ее сестры и брат. Все родственники Анны Ахматовой умерли! Могла бы никуда не ходить, просто спросить меня.

— А откуда ты знаешь?

— А по-твоему, одна ты у нас умная? — визгливо вскрикнула Чуб. — Мы, между прочим, тоже не село неасфальтированное! У меня, между прочим, мать-маяковка. А самоубийства поэтов — ее конек.

— Разве Ахматова покончила с собой? — бесповоротно запуталась Маша.

— Хрен она покончила — это вокруг нее все дохли, как мухи! Сестры умерли. Брат с собой покончил. Друг, который был в нее влюблен, — тоже покончил. Студент-католик, который в Ахматову был влюблен, — покончил тоже. По этому поводу в Питере был жуткий скандал… Муж ее, Гумилев, раза три пытался из-за нее покончить с собой. А потом его расстреляли. Но моя мама считает, что расстрел Гумилева — типичное латентное самоубийство, он сам всю жизнь нарывался на смерть. И Ахматова сама говорила, это она виновата в том, что он умер. А сына Анны Ахматовой чуть-чуть-чуть не расстреляли… А она преспокойно прожила до восьмидесяти лет. Еще и написала в старости, «и умирать в сознаньи горделивом, что жертв своих не ведаешь числа».

— Жертв? — Маша замерла. — Она так и написала: «жертв»?

Донельзя довольная моральным убийством великоразумной подруги, Даша даже забыла о собственных суицидальных потугах:

— Что, съела? Вот и иди, вроде как отобедавши!

Некоторое время «убитая» Ковалева молчала, придавленная массивом смертей и Дашиным дремавшим по сей день образованием.

— Но почему, — хныкнула посрамленная Разведчица Прошлого, — в статье «Анна Ахматова в Киеве» об этом ничего не написано?

— Наверное, — предположила Даша скучливо, — потому что все они умерли не в Киеве.

— Но почему ты мне ничего не сказала? Ты ж все знаешь!

Во всяком случае в суицидально-поэтической области дочери матери-маяковки не было равных.

— Потому, — весомо оповестила ее Землепотрясная Даша, — что мне это по фигу! Я в отличие от них всех умирать из-за Анны Ахматовой не собираюсь. Я собираюсь умирать по своим личным причинам. И если ты…

— Знаешь что? — Маша раздраженно полезла в ридикюль за журналом, выявившимся крайне плохим информатором. — Бери Книгу и иди на кухню зелье варить! Три часа — не повод для крика. Через тридцать четыре часа ты не сможешь сварить вообще ничего… У входа меня встретила знакомая ведьма. Она сказала: ночью большая часть киевских ведьм собирается на Лысой Горе, чтобы отдать Акнир свою силу.

— В смысле? — насупилась Чуб.

— Это, — грозно отрапортовала Маша, — один из шести Великих ритуалов. Сила Киевицы равна силе всех киевских ведьм — такова Истина Равновесия. Но нас Трое. Сила поделена на троих. И если хотя бы половина ведьм добровольно отдадут Акнир свои силы, они станут бессильны, а она равной по силам мне и половине тебя.

— То есть, — поняла Чуб, — если сражаться с ней один на один, она будет сильнее любой из нас?

— Вот именно! — прикончила ее Ковалева. — Поэтому, хочешь ты смотреть на звезды или нет, дело твое. Но помни, после проигрыша у нас все отберут. И не только звезды — Книгу в первую очередь! А в ней больше ста способов вернуть утерянное. За это время ты должна испробовать все. Потом поздно будет.

— Ой, мамочки! — встрепенулась Землепотрясная. — Об этом я как-то не подумала…

— И еще, — посуровела Разведчица Прошлого, — веришь ты мне или нет, Весы выпрямились. А значит, дело Анны Ахматовой, возможно, наше единственное спасенье.

Уже не слушая Машу, Чуб испуганно бросилась к Книге, вцепилась в нее… Маша открыла журнал «Ренессанс». Вгляделась в неотмеченные ранее, сухие даты жизни и смерти ахматовских братьев и сестер.

Младшая сестра Анны Рика-Ирина умерла вскоре после того, как избежала смерти от лап медведя.

Старшая сестра Ахматовой — Инна — умерла в 1906.

В тот самый год, когда после двенадцатилетней отлучки семнадцатилетняя Анна вернулась в Киев!

Ровно полчаса спустя и сто лет назад — Маша Ковалева зашла в ателье известного киевского портного Швейцера.

Примененная «Рать» пенилась в голове, мешая мыслям, мешая привычкам…

«Ахматова учится в Фундуклеевской гимназии. Темный фартук. Темное платье. Гимназистка».

Разведчица огляделась, пытаясь признать «Златоустую Анну всея Руси» образца 1906 года.

«Рать» щекотала грудь изнутри, точно кто-то с хлопком раскупорил внутри Маши огромную бутыль шампанского и веселая белая пена залила все.

Было празднично. Бесстрашно и весело. Жадно хотелось приключений, событий.

И события не заставили ждать.

Семипудовая дама вынула из обширного декольте образок, прижалась к нему губами:

— Сделай так, чтобы хорошо сидело!

И только тогда Маша узнала стоящую поодаль от семипудовой, узнала по страстно-презрительному взгляду Анечки Горенко, брошенному на кузину. Ничем иным девушка, замершая у большого, увенчанного амурами зеркала, не напоминала ни будущую гордость России, ни описания современников.

Они утверждали:

С юных лет Ахматова была очень красивой — не зря познакомившийся с четырнадцатилетнею Анечкой семнадцатилетний Николай Гумилев мгновенно влюбился в нее!

Они живописали ее крайнюю хрупкость и худобу, тонкую талию (что, в сочетании с высокой девичьей грудью, придавало ей особую привлекательность!). Длинные черные русалочьи волосы, прямые, как водоросли. Прозрачные глаза на бледном лице.

Лицо гимназистки было бледным.

И непримечательным.

Семнадцатилетняя, — она была рабою неверного времени, когда твоя личность похожа на расплывшееся, мутное пятно, и ты пытливо вглядываешься в свои зеркальные черты, пытаясь понять, кто ты?

И когда искать свое отражение нужно не в зеркале, а внутри себя — в своих желаниях, стремлениях, чувствах… которые, годы спустя, и сформируют твой лик.