Ольга Макарова - iii. Камень третий. Дымчатый обсидиан

Ну, — она вскинула голову и посмотрела в глаза Кангасску, — что скажешь на это, наследник миродержцев?

Кангасск долго молчал, прежде чем ответить. Что-то мучительно боролось в его душе, пробивая себе дорогу через все печальные доводы разума.

От него ждали слов, действий, решений… но со всей искренностью и верой наследник миродержцев мог предложить лишь одно…

— Занна, милая, — тихо, но горячо произнес Кангасск, наклонившись к ней. — Прошлое не изменишь. И перестань корить себя за все… Я тебе обещаю: все, что знаешь о стигах ты, и все, что знаю о них я, мы еще обратим себе на пользу.

— Каким образом? — Занна бросила на Кана разочарованный взгляд.

— Таким… — кивнул он. — Так же, как этот стиг изучил и понял меня в свое время, я изучу и пойму его. И я найду выход, клянусь тебе.

— Небо в помощь… — хмыкнула Илианн с глубоким разочарованием и, демонстративно отвернувшись, принялась устраиваться на ночлег.

Вскоре Кангасск остался бодрствовать один…

И ему одному в эту ночь сияла звездами полоса неба, видневшаяся сквозь узкое окошко; и пел снежный ветер. А в глубоком размышлении исказилось само время.

Клятвы существуют сами по себе, вне зависимости от того, смеются над ними или чтут их. За свою жизнь Кангасск клялся лишь дважды, и для него клятва никогда не была пустой фразой. Нет, этот человечек, проживший тридцать четыре года, а помнящий лишь двадцать один, действительно собирался сейчас сделать то, что сказал…

Занна уже забыла о том, что спит; недавняя память, со всеми тревогами и опасностями, послушно скрылась за тяжелой, бархатной занавесью тьмы, не смея показаться ни на миг, пока говорит Ффар…

Скрипучие корабельные доски… спокойное море за круглым окошком каюты… и глухая боль в сердце, — словно старая рана саднит к непогоде.

Занна обернулась — и память, точно ворох пуховых перьев, подхваченный ветром, смешалась в свете ффара, лишив мир смысла. Миг хаоса выдался кратким: терпеливый, мерцающий, ффар вновь поднял забытое из глубин, вернув ясность взору и памяти.

Кангасск?.. Во сне подобная мысль не казалась нелепой. Хотя суровый пират с волосами черными, как смоль, внешне не походил на Ученика миродержцев ничем. Не совпал бы даже возраст: этот мужчина выглядел куда старше тридцатитрехлетнего Кана. И имя носил иное. Но ффар не врет: это он. И сердце не врет: оно полно все тем же горячим чувством, что и сейчас; чувством тяжелым и мучительным, которое так и хочется назвать ненавистью. Разве что настоящая ненависть — холодна, как сталь, и мертва, как покинутый мир…

Гроза морей, гроза легенд; властитель, каких еще не знал Омнис; великий воин; герой на все времена… лежит на кровати, раскинув руки, спящий и беззащитный, вне всех сказок и титулов — обычный человек. Позади у него первая брачная ночь; и сонная улыбка притаилась в уголках его губ.

…Жар и горечь подступают к горлу, и, прошептав что-то, Занна поднимает над спящим нож.

Убить его, а затем себя.

Но рука замирает на полпути; и перед бесстрастным взором памяти бегут вереницы воспоминаний…

…Сын звезд — нечеловечески прекрасный и… сеющий смерть, когда на каждый удар его сабли приходится одна человеческая жизнь, а лицо и одежда красны от чужой крови… То был единственный бой, что Занне довелось видеть. И — то был настоящий Орион… в одежде, красной от человеческой крови; не щадящий никого.

…Вот сын звезд дарит ей венок из островитянских цветов, огромных и ярких, каких просто не бывает на материке; красных, как кровь; желтых, как золото; и синих, как море…

…Вот он разворачивается и уходит, оставляя ее тому, кто ныне носит имя Кангасск…

…И их бой на корабле; бой из-за нее, когда смертный человек не ведал страха перед сыном звезд, помнящим еще юность Омниса. И — был выше него…

И те слова, которыми она остановила бой… слова…

Нож выпал из дрожащих пальцев; и слезы хлынули ручьем, а рыдания сдавили грудь. Обессилев, Занна медленно опустилась на колени.

«Любимая, милая моя, почему ты плачешь?» Тяжелая, мозолистая рука дотронулась до ее плеча со всей нежностью, на какую была способна.

Не в силах говорить, Занна лишь смотрела сквозь слезы, как тот, кого она собиралась лишить жизни минуту назад, заботливо накрывает ее одеялом и с подчеркнутым равнодушием складывает в ящик стола тот самый нож…

Он знал… он всегда знал… И это никогда не мешало ему доверчиво заснуть рядом с женой; и улыбаться во сне, ничуть не опасаясь не проснуться.

…Выше смерти… Выше бессмертия…

Ффар покинул Занну, и сон светлой памяти без него перешел в тревожный бред, полный недавних переживаний. И покойный Алх, живой и пьяный, словно и не умирал никогда от зубов голодных навок, шел по кровавому снегу Малого Эрха, распевая одну из самых отвратительных айэфернских песен. И лже-Немаан, хищно улыбаясь, загородил Занну собой и, окликнув файзула, выставил вперед руку, по которой пробежали первые искорки набирающего мощь Зирорна…

Кангасск не спал эту ночь. Триада, ворох дорожных карт, в кои-то веки вынутых из сумки, и бархатная тьма, скрывающая тысячи хищных тварей… лучше бы не знать о них и не думать…

Тихий кулдаганский оружейник всегда был силен духом, недаром старик Осаро ценил его так высоко. Однако тело невозможно истязать вечно, оно все равно потребует отдыха и покоя, не считаясь с тем, насколько подходящий для того момент… Зол на это ограничение бывал в свое время еще Макс Милиан, когда его тело, тело простого омнисийского мальчишки, не справлялось с тем, что требовал от него неудержимый дух миродержца; и он падал, и ронял кровь с губ, чувствуя, как сжимаются больные легкие, или проваливался в мрачный сон, больше похожий на обморок, когда заканчивалась многочасовая битва… вспоминая в такие моменты, что он все-таки человек, хрупкий и смертный…

Что до Кангасска, то он, конечно, не успел загнать себя до такой степени, но аналогию с Максом провел не зря: ночь наедине с безумием Триады здорово измотала его. Под утро Кан все-таки задремал, ненадолго: встрепенуться его заставил первый же шорох. Подняв голову и отчаянно моргая, пытаясь прогнать сон, Ученик встретился взглядом с дочкой Занны;он успокоился, вздохнул с облегчением, однако спать дальше не стал. За окном нежное, как цветок диадемы, розовело небо, подсвеченное холодным северным солнцем. Восход.

Дэлэмэр потер затекшую правую руку — с утра она всегда как чужая, даром что Орион столько времени убил, чтобы наладить в ней нормальное кровообращение; глотнул красной сальвии для бодрости…