Н. Джеймисин - Сто тысяч Королевств

После он замолкает, посматривая свысока и с презрерением на мои останки. Камень, что купается в моей крови, упавши, меньше ладони с моего плеча. Несмотря на заботливо уложившего меня на полу Ньяхдоха, голова всё равно заваливается набок. Одна из рук неловко подвёрнута, пальцы вытянуты — ближе и ближе — зачерпнуть Камень. Злая ирония судьбы — вот она, смертная женщина, умерщвлёная в жалкой попытке притязать на божественную силу. Власть богини. И ложе бога.

Полагаю, Пресветлый Итемпас ниспошлёт меня в особо отвратную адскую топь.

— Но, думаю, пришло время нашей сестре упокоиться окончательно. Целиком и полностью, — говорит Итемпас. Не могу сказать, на кого он взирает больше, меня или Камень. — Пускай её ядовитая зараза кончится вместе с ней самой, и тогда наши жизни устроятся, как и прежде. Разве не мог ты ошибиться теми днями? Потеряться? Пропустить?

(Я замечаю, как Декарта цепенеет на глазах, коченея и костенея. Только он один, из всех трёх смертных, кажется, понимает, чтоименно подразумевают слова Пресветлого.)

— Моей ненависти не остыть меньше и тогда, Темпа, — выдыхает Ньяхдох, — когда ты и я останемся единственными, что останется живо во всей этой вселенной.

А после срывается вперёд, в атаке, ревущей бурей, чёрной грозой, вихрем плетей; а Итемпас — навстречу, трещащим сгустком, белым пламенем, жёстким коловоротом. Они сходятся, сметаются, спрягаются в понуждении, в принуждении, разметая стёкла ритуальной залы дробью осколков. Вопли смертных, голоса их почти теряются в завываниях воздуха, леденелых, истончившихся, полнящих пустоту. Они валятся на пол, а Владыки, сплетясь, стремятся прочь и выше… но моё сознание на миг притягивается к Скаймине. Глаза её прикованы к ножу, убившему меня, ножу Вирейна, брошенному невдалеке. Релад неуклюже раскинулся посреди россыпи стеклянного крошева и месива расколотого плинта. Глаза Скаймины сужаются.

Сиех вздымается рыком, его глас эхом отражается от боевого клича Ньяхдоха. Закхарн оборачивается лицом к Кирью, и в руке появляется знакомая пика.

А в центре творящегося хаоса по-прежнему лежат, нетронутыые и незамеченные, тело моё и Камень Земли.

И вот мы и здесь.

Да.

Ты понимаешь, что случилось?

Я мертва.

Да. В соседстве с Камнем, который есть моё прибежище, хранилище последних остатков силы.

И это то, отчего я всё ещё здесь, способная видеть происходящее?

Да. Камень убивает живое. Но ты — мертва.

Ты говоришь… это значит… я что, могу вернуться к жизни? Потрясающе. Как подходяще, что Вирейн вовремя повернулся ко мне, набросившись.

Я предпочитаю думать о том, как о фатуме.

И что теперь?

Твоему телу должно измениться. Оно более окажется не способно нести в себе две души; таковой способностью владеют лишь смертные. Создавая сообразно твой род, одаривая силами, что не сподручны нам, мне и не мечталось никогда, что это сотворит тебя настолько сильной. Достаточно сильной, чтобы одолеть меня, несмотря на все мои усилия. Достаточно сильной, чтобы занять моё место.

Что? Нет, я вовсе не хочу твоего места. Ты это ты. Я это я. За это я и боролась.

И боролась хорошо. Но моя сущность, всё, что я есть, необходима этому миру, дабы он продолжался. И если не я буду той, кто возродит существующее, тогда ею станешь ты.

Но…

Я не жалею, Дочь, Маленькая Сестра, достойная наследница. И тебе не стоит. Я только желаю…

Я знаю твоё желание.

Ты так уверена? Правда?

Да. Они ослеплены гордостью, но глубоко под нею всё ещё таится любовь. Троим сутью своей предназначено единство. Я пригляжу, чтобы так оно и было.

Спасибо тебе.

Тебе спасибо. И — прощай.

Я могла бы размышлять целую вечность, взвешивать «за» и «против». Я мертва. Всё время мира в моих руках, стоит только захотеть.

Но я никогда не была чересчур терпеливой.

Внутри и вокруг стеклянной залы (и от того и от другого, впрочем, остаются одно лишь название да осколки), бушует сражение.

Бой Итемпаса с Ньяхдохом смещается ввысь, в небеса, некогда сообща делёные на двоих. Выше пары крошечных пылинок, коими они обое смотрятся с высоты, потёки тьмы рвут шаткий покат рассвета, подобно тому, как поверх утренней хмари слоится каймой ночная тень. И от края до края небосклона неустанно палит, пытась выжечь их, светло горящая белизна, сияя лучом, словно солнце, но в в тысячу времён ярче. Бессмыслица. Да, бессмыслица, ибо и без того — время дня. Не высвободи Итемпас до срока Ньяхдоха, и падший уже покоился бы внутри человеческого своего узилища. В воле Пресветлого забрать назад слово (и желание), в любую секунду, как бы то ни было. Должно быть, он на редкость доволен собой.

Скаймина завладевает ножом Вирейна. Она бросается на Релада, пытаясь выпустить брату кишки. Мужчина сильнее, но на стороне женщины жар неуёмного честолюбия и цель, оправдывающая средства. Глаза Релада широко распахнуты в ужасе; быть может, он всегда страшился чего-то вроде этого.

Сиех, Закхарн и Кирью кружат в смертоносном танце из ложных выпадов и обманных финтов, сталь напару с когтем. Кирью, обороняясь, призывает пару сабель, мерцающих бронзой. Впрочем, результат и этой схватки предрешён заранее. Закхарн есть бой, воплощённый в плоти, а за Сиехом — всё могущество ребяческой безжалостности. Но Кирью — хитра и коварна, и она успела вкусить свободы, кислинкой отдающейся на языке. Она не умрёт так легко.

А посреди всего к моему телу движется Декарта. Остановившись, он борется с ослабевшими коленями, в конце концов, поскользнувшись в луже крови и полупадая на меня с гримасой боли. Потом его лицо затвердевает. Он смотрит вначале вверх, туда, где сражаются друг с другом его боги, затем вниз. На Камень. Исток могущества клана Арамери, но такоже и вещественное воплощение долга служения. Возможно, он до сих пор надеется, следуя до конца долгу, напомнить Итемпасу о ценности жизни. Возможно, он всё ещё хранит в себе крохи веры. А может, это просто оттого, что сорок лет тому назад Декарта собственноручно убил жену в доказательство истинности своих обязательств. Поступить иначе теперь — значит свести на нет её смерть, превратив в живую насмешку.

И он тянется к Камню.

Пусто.

Но секундой прежде он был там, покоясь в луже моей крови. Хмурясь, Декарта осматривается по сторонам. Глаза застывают, привлечённые движением. Дыра в моей груди, что свободно виднеется через разорванную ткань корсажа: рваные лепестки краёв стягиваются, наползая с силой друг на друга, скрывая рану. И когда линии кровавого провала усыхает до тонкой нити, Декарта ловит взглядом проблеск тусклого сумрачного света. Внутри.