Н. Джеймисин - Сто тысяч Королевств

— А с этим и наши надежды, — молвит Закхарн, челюсти её туго сведены.

Кирью испускает вздох.

— Наша мать — мертва, Сестра, пойми же. Победу одержал Итемпас. Мне тоже ненавистна сама мысль об этом… но пора признать истину и смириться. Как думаешь, сложилось бы дело, случись нам освободиться? Вчетвером, лишь вчетвером, супротив Сиятельного Владыки и тьмы и тьмы прочих наших собратьев и сосестер? Да и Камень, сама понимаешь. У нас в руках никого, кто мог бы совладать с ним, пустив в ход за нас, у Итемпаса же полным-полно прирученных выкормышей Арамери. По любому нам всем грозил один конец — вновь впасть в рабскую кабалу, или того хуже. Ну уж нет.

И она разворачивается, воззряясь на Ньяхдоха. Как я могла не распознать, не разгадать этого взгляда, этих глаз? Этой незримой печати. Она смотрит на Ньяхдоха с таким видом, как, вероятно, матушка некогда взирала на Декарту, горечь сожаления, нераздельного с презрением. В достатке, чтобы упредить меня.

— Ненавидь меня сколько хочешь, если хочешь, за это, Нахья. Но помни, хорошенько запомни, проглоти ты только свою упрямую, глупую гордость, отдай Итемпасу чего он жаждет, и ни один из нас не стоял бы здесь. Теперь же я самолично дам Ему желаемое, ибо Он обязался взамен даровать мне освобождение.

И Ньяхдох начинает, тихо, очень тихо.

— Ты невероятно глупа, Кирью, если думаешь, что Итемпас благосклонно примет что-либо меньшее, кроме моей абсолютной сдачи.

А потом он поднимает голову, глядя вверх. Я бесплотна в видении этом, полугрёзе-полусне, но против воли мечтаю затрепетать. Глаза его темнее чёрного. Тьма во тьме. Кожа вкруг них пестрит нитями трещин, вваливаясь разломами, подобно фарфоровой маске, бьющейся вдребезги краями сколов. Но что и хлещет проблесками меж граней разверстых щелей — ни кровь, ни плоть, но невозможное мглистое зарево, что пульсирует там, внутри, подобно сердцебиению. И когда он разжимает губы в подобие улыбки, мне не разглядеть таящегося за тёмнными ввалами…

— Не так ведь… Брат мой? — И в голосе его эхом звенит пустота. Он смотрит на Вирейна.

Вирейн (силуэт, наполовину выцветший в рассветных лучах) оборачивается к Ньяхдоху… обращаясь навстречу, однакож, не его, а моим глазам. Высматривая, выглядывая меня, блуждая по мне взором. Улыбаясь. И страх попалам с печалью в этой горчайшей усмешке — нечто, что лишь мне, одной на целую эту залу, возможно понять. Знаю инстинктивно, однакож, не постигаю — почему.

А мгновение спустя, незадолго до того, как ломаный луч светила, нижайший из, рассевается вольно, достигнув горизонта, я осознаю, что вижу в нём. Коговижу. Две души. Итемпас, подобно обоим своим сиблингам, такоже имеет вторую самость.

И Вирейн отбрасывает голову назад и срывается пронзительным визгом, и из горла его извергается рвотой жгучий, палящий свет, белее белого. Наводняя комнату в мгновение ока, ослепляя меня. Догадываюсь, что люди, городом ниже и окрестностями, узреют сей свет издалека, за многие мили. Они вообразят, что то само солнце сошло на землю, и будут правы в своих помыслах.

И сквозь ярчайшую белизну эту слышу я вопли и крики Арамери, всех, кроме Декарты. Он единственный бывал свидетелем такого и прежде. И когда свет блекнет, я оглядываю Итемпаса, Пресветлого Владыку Небес.

Библиотечная гравюра на удивление точна, хотя различия и основательны. Лик его куда более совершенен, симметрией черт и соразмерностью, отчего сравнение просто постыдно. Глаза его — пылающее золото полуденного солнца. Волосы его, пускай и белогривые, равно у Вирейна, много короче и вьются туже моих осбственных, плотными завитками. И кожа его также темнее, матово гладкая, как стекло, в своей безупречности. (Что несколько удивляет меня, хоть дивиться и не след. Но как, должно быть, сие язвит Амн.) И в этой первой вспышке понимания, я вижу, отчего Нахья любит его.

Любовь таится и в глазах Итемпаса, покуда он прошагивает вперёд, огибая моё тело в ореоле едва свернувшейся крови.

— Ньяхдох, — говорит он, улыбаясь и простирая руки. Даже будучи бесплотной, в бестелесой форме, я вздрагиваю. Что только вытворяет божественный язык с парой созвучий! Он явился обольстить бога всех мирских соблазнов, и, а-ах, явился подготовленным загодя.

Мгновение, и нежданная свобола сбрасывает оцепенение с Ньяхдоха, он резко вздымается на ноги. Но: не принимая протянутых рук. Он проходит мимо Итемпаса — туда, где лежит моё поваленное тело. Запачканное, чёрное от крови, запёкшейся на боку; но, как бы то ни было, это не мешает встать падшему на колени, приподнимая меня мёртвую. Он держит покойное, прижав к себе, баюкая мою голову, не позволяя той завалиться назад на закостеневшей, одеревенелой шее. Лицо его стыло и невыразительно. Он просто глядит и глядит на меня.

Если весь этот жест — одно расчитанное оскорбление, то оно не остаётся незамеченным. Итемпас медленно опускает руки, улыбка на его лице вянет.

— Отец Всего. — Поклон Декарты полон сомнительного достоинства, шаткого — без привычной трости. — Мы с честью гордимся, что вы вновь почтили нас своим явлением.

Глухой рокот голосов с обоих сторон комнаты: Релад со Скайминой также торопятся с приветствиями. Эти двое меня не заботят. Я вышвыриваю их образы из своего сознания.

На мгновение думается, что Итемпас не снизойдёт до ответа. Но после он заговаривает, по-прежнему сверля взглядом спину Ньяхдоха.

— Ты всё ещё носишь печать сигила, Декарта. Призови слугу и покончи с ритуалом.

— Сию минуту, Отче. Но…

Итемпас воззряется на Декарту, и тот смолкает на полуслове, замерев под опустошённо-больным, жгучим взглядом. Мне не в чем его упрекнуть. Но Декарта — Арамери, богам(и) его не застращать, по крайней мере, надолго.

— Вирейн, — говорит он. — Вы были… частью его.

Итемпас позволяет ему немного побарахтаться в тишине, путаясь в мыслях, потом продолжает:

— С того дня, как твоя дочь оставила Небеса.

Декарта оглядывает, всматриваясь, Кирью.

— Ты знала это?

Та склоняет голову в ответе, царственно и горделиво.

— Не сразу. Но одним днём Вирейн пришёл ко мне и дал понять, что я не обязана веки вечные существовать, проклятая и обречённая на этот ад на земле. Отец наш всё ещё в силах простить детей своих, докажи мы ему верность и преданность. — Тут она мельком кидает взгляд на Итемпаса, и даже всё её достоинство не способно сокрыть тревогу, выписанную на лице. Ей знакомо, сколь переменива может сказаться его милость. — Даже тогда я не питала полной уверенности, хоть и подозревала. Тогда-то я и решилась избрать свой план.