Н. Джеймисин - Сто тысяч Королевств

В одном я вижу перед собой тёмную, пустынную комнату. Из мебели — жалкие крохи. Старый, полуразвалившийся стол. В углу — скидана кучей грязная рвань белья и постели. А рядом — жемчужинка. Постойте, нет, не жемчуг; крошечный синеватый шарик; приблизь к лицу и разглядишь усеивающую поверхность мозаику хитросплетений. Пятен. Бурое с белым… Я догадываюсь, чья это комната.

— Шшш, — раздаётся внезапно голос, и в комнате вдруг обнаруживаются людские силуэты. Кто-то маленький, теряющийся в груде намотанного на него тряпья, сидит на коленях у другого, много больше размером. Громадного и скрытого во тьме. — Шшш… Давай я расскажу тебе историю?

— Умм, — бурчит тот, что поменьше. Ребёнок. Дитя. — Ага. И побольше красивой лжи, хорошо, папа?

— Ну, как же. Детишкам не полагается быть настолько циничными. Веди себя хорошо, иначе никогда не вырастешь таким же большим и сильным, как и я.

— Мне никогда не стать похожим на тебя, папа. Так же как твоей излюбленной лжи никогда не стать правдой.

Я вижу взлохмаченные каштановые пряди. Те перебирает рука, красивая, изящная, с длинными тонкими пальцами. Рука его… отца?

— Я смотрел, как ты растёшь долгие-долгие века. Десять тысяч лет… сто тысяч…

— И когда я наконец вырасту, мой пресветлый, солнцеликий отец радостно раскроет мне свои объятия, приняв к себе?

Вздох.

— Может и так, наскучь ему вконец его одиночество.

— Не хочу к нему! Ни за что! — Порывисто ребёнок вырывается, пытаясь ускользнуть от взрослой руки и, задрав голову, сверлит другого упрямым взглядом. Глаза его, подобно тем, что присущи некоторым ночным зверям, отражают свет. — Я никогда не предам тебя, папа! Никогда!

— Шшш. — Отец, нагнувшись, запечатлевает на лбу ребёнка нежный поцелуй. — Я знаю.

И ребёнок с плачем бросается вперёд, утыкаясь лбом в мягкую тьму плеча. Отец осторожно придерживает его, ласково баюкая, и начинает напеть. И в голосе его отзываются дальним отголоском — каждая из матерей, хоть раз утешавших своего младенца длинными ночными часами, и каждый отец, хоть раз шептавший чаяния на ухо своему дитя. Мне не ясна прозреваемая боль, свивающаяся, словно цепи, внахлёст вкруг этих двоих; но я могу сказать, что служит им противузащитой. Любовь, пылающая в их сердцах.

Слишком лично это видение; я здесь — незваная гостья. Я ослабляю невидимую хватку, и сон, соскальзывая меж пальцев, исчезает прочь так же легко, как и явился.

Кое-как проснувшись, вырвавшись из паутины ночных кошмаров, наутро я чувствовала себя отвратительно. Мутная, словно заторможенная, голова наотрез отказывалась соображать. Я сидела на краю кровати, прижав к себе колени и уставясь пустым взглядом сквозь широкие оконные проёмы на светлое, без единого облачка, полдневное небо. В мыслях вертелось лишь одно — Я собираюсь умереть.

Я умру.

Через семь — нет, уже шесть, — дней.

Умру.

Стыдно признаться, этот монотонный рефрен уже достаточно долго бился в висках. Прежде я не задумывалась всерьёз о шаткости моего положения; угроза возможной смерти как-то уходила на второй план, затмеваемая надвигавшейся на Дарр напастью и хитросплетениями поднебесных заговоров. Но вот, оставшись в одиночестве, отвлёкшись от выматывающих душу дел, мне ничего не оставалось, кроме как размышлять. Думать. И единственным, что занимало мысли, была смерть. Моя смерть. Мне не было ещё и двадцати. Я никогда никого не любила. Я не освоила всех девяти форм клинка. Я никогда… боги. Я никогда не жила по-настоящему — вне наследия, оставленного родителями, эн'ну и Арамери. Это было так трудно, почти недосягаемо, — понять собственную обречённость, и всё же — так оно и было.

У меня не было ни малейших иллюзий насчёт их всех. Даже не жди Арамери моей смерти… то для Энэфадех я была всего-навсего ножнами для меча, коими они надеялись отвоевать свободу у Итемпаса; единственное орудие спасения. Отложи сейчас церемонию правопреемства или стань я каким-то чудом действительным наследником Декарты, то уверена, Энэфадех не преминули было попросту уничтожить меня. В отличие от остальных Арамери, перед падшими я, похоже, была абсолютно беззащитна; без сомнения, то было одно из последствий хитроумных манипуляций с моей кровной печатью. Не говоря уже о том, что моё убийство было бы простейшим способом высвободить, не повредив, душу Энэфы. Если кого и огорчит эта неизбежная смерть, то лишь Сиеха; одно-единственное существо на все Небеса.

И так, сотрясаемая дрожью страха, я лежала, скорчившись в комок, на кровати, оплакивая свою судьбу; возможно, этого занятия хватило бы мне до конца дня — а с ним и одной шестой оставшейся жизни, не постучи как раз кто-то в дверь.

И этот стук сдержал меня от края. Более или менее. Я оглядела себя. Так и несменённая с вчерашнего вечера одежда (спала я, не раздеваясь); беспорядочно взлохмаченные волосы. Припухшее лицо; красные глаза. Ванны я тоже не принимала. Я приоткрыла дверь на крошечную щель — к великому огорчению, там стоял Т'иврел, вооружённый подносом еды в руке.

— Мои приветствия, кузина… — Не докончв фразы, он одарил меня более пристальным взглядом и нахмурился. — Что, во имя демонов, с вами случилось?

— Н-ничего, — пробормотав оговорку, я попыталась было закрыть дверь. Как бы не так, схватившись свободной рукой за угол двери, он втолкнул плечом меня в комнату и шагнул следом сам. Слова протеста застыли в горле, когда он окинул взглядом мою скукожившуюся фигуру, сверху вниз, с таким выражением лица, что бабушка, видь его сейчас, несомненно изошла бы чёрной завистью.

— Решили собственными руками вручить им победу, да? — спросил он.

Кажется, моя нижняя челюсть в удивлении отвисла. Он вздохнул.

— Сядьте.

Я закрыла рот.

— Да как вы…

— В этих местах мало что скрыто от моих ушей, Йин. И уж точно не предстоящий бал, к примеру, и то, что назначено после. Полукровки обычно помалкивают, крепко держа рты на замке, но у меня свои связи. — Он нежно взял меня за плечи. — Подозреваю, вы тоже докопались до искомой сути, оттого и торчите здесь одна, в четырёх стенах, загибаясь от бессилия.

В другой раз я порадовалась бы, что он наконец назвал меня по имени. Теперь я лишь молча покачала головой и потёрла виски, пульсировавшие от усталости и боли.

— Т'иврел, вы не…

— Да сядьте уж, безрассудная глупышка, не то ещё грохнетесь в обморок и мне придётся звать на помощь Вирейна. А этого, кстати, вы совсем не захотите. Его лекарства, хоть и эффективны, но, кхм, далеки от приятного. — Взяв за руку, он мягко подтолкнул меня к столику.

— Я здесь, так как до вашего покорного слуги дошли сведения, что ни завтрака, ни обеда вы не заказывали, а мне бы не хотелось, чтобы вы вновь обрекли себя на голодовку. — Усадив меня и подвинув поднос, он взялся за тарелку с какими-то нарезанными фруктами, нанизал кусоек на вилку и чуть ли не силком сунул мне в рот. Мне не оставалось ничего иного, как покорно проглотить. — Вы казались разумной девочкой, когда заявились сюда впервые. Видят боги, пребывание в наших краях замечатально вышибает всякий разум, делая из людей бесчувственных истуканов, но я никак не ожидал, что вас так легко сломать. Опомнитесь уж, воин вы там или нет? Разве не про вас болтали, что вы, полуголая, с копьём, скачете по деревьям?