Н. Джеймисин - Сто тысяч Королевств

Нахлынуло чувство: в том крылась внезапная явившая себя жизнь… дикая, бесконтрольная, головокружителная жизнь. Закрыв глаза, я вытянула вперёд руки, предаваясь в волю очередному порыву ветра. Боги, как же хорошо…

— Хотела бы я однажды сорваться в полёт, — шепнула тихо.

— Я мог бы одарить этой магией, на время.

Тряхнув головой, по-прежнему не открывая глаз, качнулась, овеваемая встречным ветром.

— Волшебство — это не то. — Собственная правота уверенно полнила сердце. Я знала правду, как никогда лучше. Как же… здорово…

Его молчание удивляло, но стоило задуматься как следует и… Боюсь, что созерцание бесчисленного множества поколений Арамери с их врождённым лицемерием и двуличностью, отлично отучает от излишних недовольных сетований.

Как заманчиво, и более того, столь соблазнительно, что поселяет желание полностью отрешиться от тревог. Матушка, Дарр, воспреемствование… всё теряло смысл… что толку в бесполезных метаниях? Когда можно с лёгкостью вычеркнуть всё из памяти и провести остаток своих дней — четырёх, если быть точной, — потакая любой своей прихоти, любому бездумному развлечению, взбредшему в голову. Всему, что только пожелаю.

За вычетом одного. Желания.

— Последняя ночь, — протянула, роняя наконец руки. — Почему бы тебе не покончить со мной?

— Живой ты пригодишься больше.

Я рассмеялась. Голову вскружило внезапное безрассудство, почти безумие.

— Значит, я единственная на все Небесах, коей не зачем вас бояться. — Глупее вопроса и не придумать, я поняла это, ещё не успев договорить; впрочем, в ту секунду я была где угодно, только не в себе.

По счастью, Владыка Ночи обошёл молчанием мою глупость. Опасную глупость. Я оглянулась назад, проверить, не в духе ли он, — сумрачное облачение падшего вновь подёрнулось изменением. Клочья длинных, тончайших нитей тьмы колыхало само собой по саду, подобно струйкам дыма от походного костра. Те, что маячили вблизи, свиваясь, окружали меня со всех сторон. Подобно хищным растениям с моей далёкой родины, что отращивают липкие усики или клыкастые зевы, заманивая в свои сети насекомых.

А в сердце этого тёмного цветка отменная наживка: мерцающая личина и скрытые тенью глаза. Я ступала, всё ближе и ближе, всё глубже и глубже во мрак, покуда его губы не передёрнуло усмешкой.

— Вам и не пришлось бы меня убивать, — шепнула тихо.

Склонив набок голову, я глянула на него из-под опущенных ресниц, выгибая тело в молчаливом приглашении. Всю жизнь видя, как то проделывают красивейшие из женщин, никогда не смела опробовать сама. Подняв руки, дотронулась до его груди, почти уверенная, что пальцы утонут в пустоте, и оттого рванулась вперёд, словно возжаждав ухватить саму тьму. Но на сей раз тени скрывали плоть, пугающе живую твердь. Невидимые, они крылись в сумраке, он сам и моя ладонь, коснувшаяся мужского тела; оставляя мне одно лишь ощущение — прохладная, гладкая кожа под кончиками пальцев.

Лишённая растительности, нагая… О боги.

Облизнув пересохшие губы, я встретилась с ним глазами.

— Хорошая бы вышла сделка… и главное, без всякого ущерба в плане моей… пригодности .

Его личину вновь словно перекроило, подобно тому облаку, прошившему лунный диск. Лицо зазмеилось хищным оскалом. Блеснули заострившиеся клыки:

— Знаю.

Не только его, но и мою суть корёжило изменение: неистовое, дикое чувство будоражило кровь. Лицо, манящее лицо падшего. Смотреть-не-отрываясь-впиваясь-лаская-взглядом. Часть меня безраздельно жаждала этого.

— Захочешь? — Я облизнула губы снова, сглотнув внезапно ставший поперёк горла комок. — Убить меня? Если… я попрошу?

Недолгая пауза.

И когда Владеющий Ночью дотронулся до моего лица, оглаживая, изучая кончиками пальцев подбородок, я думала, мне примерещилось. Жест, исполненный недвусмысленной нежности. А потом с той же лаской рука соскользнула вниз, обвивая горло. Он склонился, тесно прижимаясь ко мне всем телом, и я закрыла глаза.

— Спрашиваешь или просишь? — шепнул падший, легонько касаясь губами уха.

Я открыла было рот, но словно утеряла дар речи. А потом тело обуяла нескончаемая дрожь. Слёзы хлынули сами собой, стекая по щёкам и орошая ему запястье. Так страшно хотелось шепнуть… просить… Но я просто стояла, трясясь и плача одновременно, покуда дыхание падшего щекотало кожу, проходясь туда-сюда. Взад-вперёд, взад-вперёд. И так трижды подряд.

Стоило ему высвободить от хватки мою шею, и ноги сами подкосились. Я рухнула вперёд, внезапно потонув во тьме, мягкой, прохладной тьме, прижатая к невидимой груди, — и захлебнулась от всхлипов, уткнувшись в неё носом. А чуть после рука, едва не убившая меня, мягко обхватила затылок и шею. Должно быть, я рыдала ещё добрый час, может, меньше. Не знаю. И всё это время Владыка Ночи крепко обнимал мне плечи, баюкая в объятьи.

Если что и осталось с далёких времён, лежащих по ту сторону Войны Богов, то одни лишь выдумки, передаваемые шёпотом от уха к уху, да полузабытые легенды. Священники скоры на расправу с пойманными на слове сказителями. Один лишь Итемпас, и прежде него — никто и ничто, слетает затверженное с их ртов, даже во времена Трёх бысть ему первым и величайшим среди прочих. Но легенды не меркнут, в отличие от людей.

И вот вам одна из них: и было некогда так, что люди творили жертвы Трём из плоти и крови. И заваливали выход из комнаты, полненной собравшимися по доброй воле. Млад и стар, жёны и мужья, бедняки и богачи, здоровые и немощные, — все отпрыски рода человеческого, в изобилии и многообразии. И на священных приношениях этих — со временем затерявшихся в веках — взывали люди к богам, ниспрашивая снизойти до мольб и отведать пиршества.

И говорилось ещё, что Энэфа притязала себе мудрых старцов, а такоже хворых и увечных, ибо воплощение ея суть смерть. И милостью своею даровала им выбор: исцеление или нежные объятия вечного покоя. Но, пускай я не разумею причин, большинство соглашалось с последним, повествуют предания.

Итемпас же в свой черёд возбирал тех же, кого и поныне любимы им — мужей зрелых и благородного чина, ярчайших и одарённейших из всех. Коим суждено было стать присными его, священным воинством, блюдущим опереж всего долг и приличие, возлюбивших его и покорных ему во всём.

Что до Ньяхдоха, тот почитал за лучшее юность, необузданную и беспечную, — но не отказывал и прочим, чудным и странным. Любому, что готов был поддаться случаю. Соблазнял падших и ниспадал сам, такоже соблазнённый; упивался низвергнувшими запреты и предавшимися порокам и предавался им сам, не зная удержу; и раздаривал себя безотчётно сонму боготворящих его.

Оттогож Итемпанцы, слыша недозволенные речи, возгорались страхом, что поселится в сердцах людских тоска по утерянному, и возжаждут они прошлого и обратятся к ереси. Я же разумею иное: глаза у страха велики. Вдумайтесь сами в ход мышлений моих: мне и самой не вообразить подобного мира и возжелавших жить в нём, и сердце моё молчит, ни на миг не желая возращаться к ушедшему. Разве ныне не хватает нам забот с одним-единственным божеством, так отчего, во имя Маальстрема, восхотеть сожительствовать заново с целою троицей?