Н. Джеймисин - Сто тысяч Королевств

Не так уж давно, услышав аналогичное предложение, но из уст Вирейна, я ответила вспышкой гнева, смешанного с ненавистью. Слова же Т'иврела пробудили все мои добрые чувства к сенешалю, всё сильнее скрепляя узы привязанности, протянувшиеся между нами.

— Нет, Т'иврел, не надо. Мне нет нужды в проводниках.

— А в помощи? Простой дружеской поддержке, — там , на балу?

— Может и так. Но я не намерена просить тех немногих, кого считаю друзьями, рисковать собой.

— Ты и не просишь. Я сам напрашиваюсь…

Я подступила ближе, прислоняясь к его руке

— Я справлюсь, Т'иврел. Справлюсь сама.

Он ещё долго не спускал внимательного взгляда с моих глаз, словно пытаясь запомнить каждую чёрточку. Потом медленно встряхнул головой.

— Значит, так, говоришь… Ах, Йин, мне будет не хватать тебя.

— Тогда уезжай, беги отсюда, Т'иврел. Найди себе хорошую женщину, которая окружит тебя заботой, оденет в шелка и осыпет драгоценностями.

Сенешаль недоумённо вскинулся, а после разразился приступом громкого хохота, наконец-то избавившись от колкого напряжения.

— Женщину из Дарре, да?

— Нет, конечно! Надо не больно дружить с головой, чтобы польститься на даррийку. Ты что, не видел, какие мы из себя? Найди какую-нибудь кеннийку. Тогда, надеюсь, эти прелестные крапушки не канут бесследно, и отойдут, преумножившись, твоему потомству.

— Прелестные… веснушки , ты, маленькое варварское отродье! Они зовутся вес-нуш-ка-ми!

— Как скажешь. Для тебя — всё, что угодно. — Притянув к себе его ладонь, я легонько поцеловала тыльную часть запястья — и медленно отпустила. — Прощай, друг мой.

Я оставила его, всё ещё смеющегося, стоять там, на балконе. И смех его отдавался в ушах, покуда я, не оборачиваясь, ни свернула в коридор.

Но?..

Но то было не единственным, чего я желала.

Эта наша беседа прибавила мне твёрдости решиться на следующий акт. Я отправилась на поиски Вирейна.

Со времени последнего разговора с Ньяхдохом, голова трещала от царящего там разнобоя; и теперь, намереваясь столкнуться лицом к лицу со скриптором, терялась меж двух крайностей насчёт личности заклинателя. Особенно укрепившись с той ночи в мысли, что именно Вирейн, не Декарта — истинный убийца моей матушки. Но у меня всё ещё не укладывалось в уме: отчего он, столь страстно любивший Киннет, — убил её? За что? Как? И, главное, почему сейчас, двадцать лет спустя с того дня, когда она разбила ему сердце? Какая-то часть меня жаждала долгожданного ответа.

В то время, как другая плевать хотела с высокого шпиля на любые причины. О, это второе «Я» жаждало иного — крови; позволь я ему хоть раз возобладать над разумом, и безрассудств было б не обобраться. Хватит, с избытком, и той багряного каскада, что прольётся дождём, когда я довершу своё возмездие над всем кланом Аламери; того ужаса и тех смертей, что расветут бешеным цветом, развяжи я Вторую Войну Богов. И этих кровавых озёр хватит, вдоволь хватит, чтобы утешить моё ноющее сердце… жаль, что мне не увидеть плоды трудов моих собственными глазами — бельма мертвецов, увы, слепы. Мы, смертные, порой так себялюбивы. Особенно, во зло.

Итак, я собиралась увидеться с Вирейном.

За дверью стояла тишина, когда я постучалась в мастерскую; на секунду решимость моя дрогнула — я заспорила сама с собой, продолжать, или нет, и дальше эту охоту? А потом изнутри донёсся слабый, приглушённый полувсхлип-полувздох.

В Небесах к тамошним дверям не имелось ключей. Как, впрочем, и собственно замков. Для чистокровных более чем надёжной защитой служила собственная кровь и ранг, ибо лишь те, кто был облечён должной привилегией не страшиться ответного возмездия или вызова, отваживались вторгаться в чужое уединение. Но мне ли, приговорённой к смерти менее, чем через день, приличествовало бояться? Облачённая в броню смертницы, я проскользнула в едва-едва приоткрытую дверь.

Поначалу Вирейна нигде не было видно. Ни рядом с рабочим столом (на сей раз непривычно пустым). Ни рядом со скамьями (также опустошёнными от бывших там в прошлый мой визит завалов). Обстановка казалась всё страньше и страньше. Не сразу, но я догадалась взглянуть в задний угол комнаты, с теми необычными клетями для животных. И не скоро, но распознала в тёмном пятне фигуру Вирейна — отчасти оттого, что стоял он, не шевелясь, тише воды, ниже травы; отчасти потому, что с его-то белоснежной гривой волос и бесцветным одеянием он как нельзя лучше годился в пару к здешней стерильно-чистой, сиящей первозданной нетронутостью обстановкой.

Скриптор стоял близь большого хрустального глобуса на задах мастерской. Поначалу казалось, что, опираясь на сферу, он пристально вглядывается в полупрозрачную, светящуюся изнутри глубь. Может, с её-то помощью он и следил за мной, за моими тщетными (и, что уж скрывать, редкими) попытками связаться с народами, препорученными под мою руку. Но потом скриптор вдруг тяжёло осел, почти повалившись на пол, надломленно цепляясь рукой за скользкую шлифованную сферу; голова его бессильно свесилась набок. Вторая рука скрывалась под завесью белоснежных волос, в беспорядке рассыпавшихся по плечам; но что-то такое в движении скривленных плеч, в колыхании складок белого балахона выдавало таящиеся украдкой слабые жесты. Глубоко внутри, в подреберье тревожным звоночком загудело, зашевелилось нечаянное… неуверенное открытие. Донёсшийся из угла очередной всхлип подтвердил нахлынувшие подозрения, целиком и полностью: один-одинёшинек, запершись в своей лаборатории в канун очередного победного триумфа над падшими богами, незабываемого дня, что-случается-едниожды-в-жизни, Вирейн рыдал, утирая рукой текущие по щекам ручейки солоноватых слёз.

Слабость эта, недостойная, непозволительная крови Дарре, женщины Дарре, остудила бурлящую во мне ярость. Понятия не имею, отчего он купался в слезах. Может, то на мгновение, один-единственный миг, расцвели клочки его гнилой совести, давным-давно погребённой под гнётом всевозможных пороков. А может, он попросту зашиб о что-нибудь тяжёленькое палец на ноге. Но в ту секунду, стоя в дверях и видя, как скриптору не под силу справиться с тихо капающими на пол слезами (мне вспомнился Т'иврел, возобладавший над пламенем чувств), я не могла ни задаться вопросом: что если хоть одна из этих горячих капель пролилась во имя моей матушки? Что если не я одна оплакивала её, в тоске и муке.

Я скользнула обратно, аккуратно прикрыв за собой дверь, — и ушла прочь.

Моя собственная глупость.

Да. Ты раз за разом противилась правде, даже тогда.

Знала ли я это?

Теперь — да. Однако ж, не прежде.

Отчего?

Ты умираешь. Твоя душа охвачена схваткой. И иные воспоминания поглощают тебя.