Патрик Ротфусс - Страхи мудреца. Книга 1

— Ха! — Симмон, не вставая, поднял руку. Я подошел и хлопнул его ладонью по ладони, таким образом официально побившись об заклад.

— Завтра же пойдем в архивы и проверим, — сказал Сим.

Я сел на землю рядом с серовиком и только-только начал было расслабляться, как вдруг меня охватила паника.

— Тело Господне! — воскликнул я. — Моя лютня!

Я попытался было вскочить на ноги, но вместо этого едва не вышиб себе мозги о серовик.

Симмон попытался сесть, чтобы успокоить меня, но это движение оказалось для него слишком резким, он неуклюже завалился набок и зашелся хохотом.

— Не смешно! — вскричал я.

— Она в «Эолиане», — сказал Вилем. — Ты уже четырежды спрашивал про нее с тех пор, как мы оттуда ушли.

— Ничего подобного! — уверенно ответил я, хотя на самом деле чувствовал себя далеко не столь уверенно. Я потер затылок в том месте, которым ударился о камень.

— Да ладно, тут стыдиться нечего, — великодушно махнул рукой Вилем. — Человеку свойственно не переставая думать о том, что дорого его сердцу.

— Я слышал, как Килвин пару месяцев назад нагрузился в «Кранах» и не умолкая болтал о своей новой холодной сернистой лампе, — заметил Симмон.

Вил фыркнул.

— А Лоррен распространяется о правильном обращении с книгами. «За корешок берите, за корешок!» — проворчал он, делая хватательные движения обеими руками. — Если я это еще раз услышу, я его самого за корешок возьму, ей-богу!

Тут меня посетило воспоминание.

— Тейлу милосердный! — внезапно ужаснулся я. — Я что, в самом деле пел сегодня в «Эолиане» «Лудильщика да дубильщика»?

— Ага, — сказал Симмон. — А я и не знал, что в этой песне так много куплетов.

Я наморщил лоб, судорожно пытаясь вспомнить, как все было.

— И про попа и овцу тоже пел?

Не самый подходящий куплет для приличной компании.

— Ниа, — ответил Вилем.

— Слава тебе, Господи!

— Там было про козу, — уточнил Вилем с самым серьезным видом, а потом разразился хохотом.

— «В тейлинской сутане!» — пропел Симмон и тоже расхохотался.

— О нет… — простонал я, закрыв лицо руками. — Когда мой отец это пел на публике, мать отправляла его ночевать под фургоном! Станчион отлупит меня дубинкой и отберет у меня дудочки в следующий раз, как увидит!

— Всем понравилось! — утешил меня Симмон.

— Станчион тоже подпевал, — добавил Вилем. — Надо сказать, что к тому времени у него самого нос был довольно красный.

На некоторое время воцарилась уютная тишина.

— Квоут! — окликнул меня Симмон.

— Чего?

— А ты что, правда эдема руэ?

Вопрос застал меня врасплох. В другое время я бы разозлился, но прямо сейчас я не знал, что об этом думаю.

— А это важно?

— Да нет. Мне просто стало интересно.

— А-а.

Я еще некоторое время посидел, глядя на звезды.

— А что тебе стало интересно?

— Да так, ничего, — сказал он. — Амброз пару раз обзывал тебя «этот руэ», но он тебя и другими оскорбительными словами обзывал…

— Это не оскорбление, — возразил я.

— Я хотел сказать, он говорил о тебе много такого, что не соответствует действительности, — поспешно поправился Симмон. — О своей семье ты ничего не рассказывал, но иногда ты говоришь вещи, которые заставляют задуматься.

Он пожал плечами, по-прежнему лежа навзничь и глядя на звезды.

— Я никогда не был знаком ни с кем из эдема руэ. Ну, в смысле не так чтобы близко.

— Все, что тебе рассказывали, — вранье, — сказал я. — Мы не крадем детей, не поклоняемся темным богам и вообще ничего такого не делаем.

— Да я ни во что такое и не верил, — отмахнулся Симмон, потом добавил: — И все же, наверное, кое-что из того, что о вас рассказывают, должно быть правдой. Я никогда не слышал, чтобы кто-то играл так, как ты.

— Ну, мое происхождение тут ни при чем, — возразил я, потом, поразмыслив, уточнил: — Разве что отчасти.

— А плясать ты умеешь? — ни с того ни с сего поинтересовался Вилем.

Спроси об этом кто другой или в другое время, я бы, наверно, полез в драку.

— Ну да, это то, как нас обычно представляют! Мы играем на дудках и на скрипках. Мы пляшем вокруг костров. А в оставшееся время крадем все, что не прибито гвоздями.

Последнее я произнес с некоторой горечью.

— Эдема руэ — это совсем не то!

— А что же тогда? — спросил Симмон.

Я задумался, но мой нетрезвый разум отказывался мне повиноваться.

— Мы, ну… люди как люди на самом деле, — сказал я наконец. — Просто не засиживаемся подолгу на одном месте, и нас никто не любит.

И мы все трое стали молча смотреть на звезды.

— И что, она правда отправляла его ночевать под фургоном? — спросил Симмон.

— Чего-чего?

— Ну, ты сказал, что твоя мама отправляла отца ночевать под фургоном за то, что он пел куплет про овцу. Это правда?

— Скорее, фигура речи, — сказал я. — Но однажды она в самом деле так и сделала.

Я нечасто вспоминал свое детство в труппе, те времена, когда мои родители были еще живы. Я избегал этой темы, как калека избегает переносить вес на увечную ногу. Но в ответ на вопрос Сима воспоминания сами собой вырвались на поверхность.

— И не за «Лудильщика да дубильщика», — невольно сказал я. — А за песню, которую он написал про нее…

Я надолго умолк. Потом произнес:

— Лориана…

За много лет я впервые произнес вслух имя моей матери. Впервые с тех пор, как ее убили. Оно было странным на вкус.

И, сам того не желая, вдруг запел:

Я чувствовал себя странно онемевшим, как будто оторванным от собственного тела. И, как ни странно, воспоминание, хоть и острое, не было болезненным.

— Ну да, за такое человека и впрямь могут загнать под фургон, — серьезно заметил Вилем.

— Да не в этом дело, — услышал я себя словно со стороны. — Она была красавица, и они оба знали это. Они все время друг друга дразнили. Дело было в размере. Ей не понравился этот ужасный размер.

Я никогда не рассказывал о своих родителях, и говорить о них сейчас в прошедшем времени было как-то неловко. Это казалось предательством. Вила с Симом мое откровение не удивило. Всякий, кто меня знал, мог видеть, что семьи у меня нет. Я никогда ничего не говорил, но они были хорошие друзья. Они и так все понимали.

— А у нас в Атуре, когда жены злятся, мужья обычно уходят спать в конуру, — сказал Симмон, переводя разговор на менее опасную почву.