Владислав Четырко - Бродяга. Путь ветра

Берёг, получается, до последнего: не использовал, чтобы отбить мертвый ветер, чуть не погиб, дожидаясь встречи с Бродягой… Не много ли чести для «пустого места»?

Ян никогда не пользовался амулетами — если, конечно, не считать обруча. Но сейчас, глядя на колечко, подумал: может, оставить? Тем более что Энтви явно готовили и снаряжали лучшие маги Совета…

Он долго смотрел на кольцо, любуясь переплетением резной листвы — и не сразу заметил, что узор складывается в надпись. А заметив, аккуратно надел кольцо на палец бывшего врага. Так он его и похоронил — рядом с руинами, поставив в изголовье обгорелый камень. Уходя, обернулся: на опушке примерещилась худенькая фигурка с грустными рыжими глазами. И представилось, как огненное перо в тонких пальцах выводило на кольце:

«Береги себя. Жду.

Привычную одежду начинаешь по-настоящему ценить, когда приходится надевать чужую. Когда куртка становится коробом, запястья нелепо торчат из рукавов, а брюки, висящие мешком, заканчиваются задолго до того, как начались ботинки. Когда все это надевается прямо на тело, потому что исподнее с трупов снимать оказалось донельзя противно.

И даже когда, добравшись до селения, Ян раздобыл одежду привычного размера, осталось ощущение наготы. Потому что куртка — даже из самой лучшей энгвальтской кожи — не укроет от стрелы, не откликнется на зов, не прильнет к ране, останавливая кровь…

И еще — потому что за спиной не осталось Дома.

Я думал, что умею — и люблю — спасать и хранить. В этом видел я смысл своей Дороги. А нынче доводится разве что спасаться. Да еще — хоронить… хорошо, что не друзей.

Аль, Настоящий, скажи: почему?

Тишина — только сонный всплеск речной воды…

Когда Бродяга достиг деревни — единственной в этой глуши и оттого безымянной — солнце только-только перевалило за полдень. Впрочем, жары не было — лишь мягкое тепло осени; березы и клены, посаженные вокруг деревни поселянами, грели глаз оттенками живого золота. Поля и огороды, раскорчеванные в лесной глуби, были уже убраны. Кто-то из жителей деревни ловил рыбу, кто-то — отправился на охоту. Но встретить Бродягу было кому, и поговорить с ним — тоже.

А теперь, после многих бесед и обеда в доме Лэтта, деревенского кузнеца (заодно — старосты, травника, книгочея и совсем немножко — волшебника), солнце клонилось к закату.

Мари в деревню, по всеобщему мнению, не заходила — то есть ее здесь не видели. Что, впрочем, еще ничего не значило: если она не захотела быть видимой, ее мало кто мог заметить. Разве что…

Перед одним из деревенских домов жгла костер стайка ребятишек — трое мальчиков лет по одиннадцать и крохотная глазастая девчушка, командовавшая парнями направо и налево. «Тебя-то мне и надо», — подумал Ян, подходя поближе.

Резко мотнув головой — мелкие золотые косички перепорхнули с плеча на плечо, — она повернулась навстречу, подняв перепачканную сажей мордашку. Улыбнулась, полыхнув зеленью глаз:

— Привет, дядя Ян. Папа говорил, что ты придешь. Я тебе с березы махала-махала, а ты даже не обернулся! Ты что, правда не видел?

Узловатая береза росла у самого дома старосты, с любопытством прильнув к резным окнам верхнего жилья. С нее в свое время и началось знакомство Яна с дочуркой старосты: трехлетняя малышка расшиблась, упав чуть не с самого верха, и жива осталась лишь чудом. Чудом этим — или просто очередным поворотом Дороги — было появление в деревне Яна. После этого из нечастого в Деревне гостя он превратился в «брата» для Лэтта-коваля и «дядю Яна» для малышки Руты, его последней и любимой дочурки. А девочка, одолев страх, научилась лазить по березе вверх и вниз не хуже белки.

— Здравствуй, Рутка, — кивнул он, присаживаясь рядом.

— А мы картошку печем, будешь? — жизнерадостно сообщила она Бродяге. И добавила, присмотревшись: — Старый ты стал. Немножко. И плащ где-то потерял.

— Ага, — Ян вздохнул. — Плащ сгорел. И Дом тоже.

— У-у, плохо, — покачала она головой. — Это те люди, что по речке плыли? Недобрые они какие-то были…

— И они тоже, Рута, — вздохнул Ян. — Там… там было много народу. Всякого.

Девочка сморщила носик и подбросила в костер сосновую шишку. Сосняк начинался шагов за полсотни от края деревни, вверх по реке — туда, видимо, и сходили за топливом не по годам самостоятельные детки.

Проследив взгляд Яна, Рута продолжила на одном дыхании:

— А до тебя оттуда тетенька пришла. Только она не злая. Она мне яблоко дала. Вку-усное.

— Какая тетенька? — спросил Ян, затаив дыхание.

— Красивая. Высокая — вот такая. — Рута встала и подняла руку чуть выше плеча стоящего Яна. — Волосы черные-черные, длинные, как у лэйамми-ночепляски. И глаза — темные, но очень добрые.

— Придумала ты все, Рутка, — сердито отозвался один из мальцов, до того молча слушавших. — Она нам все время сказки рассказывает, как маленьким! Не видел никто никакой… тетеньки. А яблоки такие у старого Жиляги в саду растут…

— Ага, растут, — она резко дернула подбородком. — Летом. А она тут весной проходила. А то яблоко было — свежее!

— Расскажи, пожалуйста, — проговорил Ян, глядя в пламя.

За три минуты он узнал больше, чем за предшествующих полдня. Мари в самом деле проходила мимо деревни, и в самом деле не хотела никому попадаться на глаза — и не попалась бы, если бы не передавшаяся Руте от отца способность видеть. Сам отец-староста видел меньше шустрой дочери, умудрявшейся оказаться сразу в двух-трех местах, ни в одном из которых ее не ждали.

Не ожидала такой встречи и Мари. Проходила по берегу реки, вниз по течению, деревню обходила полями — ступая легко и осторожно, не оставляя следов на талом весеннем снегу. Будучи твердо — и напрасно — уверена, что видящих рядом нет.

Поступок Рутки, наверное, не мог быть примером для других детей: мало ли кем окажется встречная? В местах более людных и малыши знали, что чужаку да бродяге веры нет — что, кстати сказать, вовсе не облегчало жизнь Яну. Но в рэль-итанских лесах врагом мог быть разве что зверь, да и то не всякий. Так что Рута, увидев незнакомку в болотно-зеленой накидке, просто подошла и поздоровалась.

— И тебе высокого неба, маленькая, — серьезно отозвалась та.

Улыбнулась и, достав из широкого рукава большое золотистое яблоко, протянула девочке:

— Вот, возьми.

Руте еще только предстояло усвоить заповедь «Никогда не ешь из чужих рук», — ведь здесь, в Лесном поясе, она обычно не годилась: человек — значит, свой. Яблоко так и притягивало глаз, и Рута сама не могла вспомнить, как и когда оно покинуло тонкие пальцы незнакомки и оказалось в ее собственной ручонке, показавшейся до смешного маленькой.