Владислав Четырко - Бродяга. Путь ветра

И насторожено затихли бы.

Фьорды Свартана, «самой северной южной земли», врезаются в берег Мглистого моря у границ Шессера. Свартанская вольница вцепилась стенами крепостей и городков в западные предгорья хребта, который шессериты зовут Закатным валом, а остальной мир — Рубежом ночи.

Здесь нет вычурных замков южного дворянства — как нет и самих дворян.

Но каждый, кто живет тут, сызмальства приучен защищать свою жизнь и честь — хоть словом, хоть сталью.

Здесь — порубежье, край тревожный и свободный, где сильный и прав, и сыт, и, что еще более ценно, — жив впридачу.

Мужчина, взбиравшийся по горной тропе, был явно жив, очевидно — сыт, и, судя по уверенному шагу, прав. Или, по меньшей мере, — уверен в своей правоте.

Он покинул дом рано и шел долго, что при его росте и широте шага означало — пройден далекий путь. Однако усталости видно не было. Судя по тому, как легко он перемахивал через осыпи, сил хватило бы еще на целый день.

Узкий, врезанный в каменную толщу залив остался позади и внизу, и малохоженная горная тропа повела его по краю постепенно сходящегося ущелья.

Странная песня — в такт пружинистому, чуть танцующему шагу, вполовину голоса, для пения в принципе малопригодного — мерным прибоем ударяла в скалы и откатывалась назад, раскачивая невидимый маятник:

И то ли чудилось, то ли в самом деле — откликались на нее и скалы, и небо, отвечая на зов: «Ты — наш; ты из этих мест; возьми, возьми у нас твердости, силы, света!»

Он остановился у поворота тропы, под скалой. Проверил, легко ли вынимается из ножен меч. Хитрым движением перебросил посох из руки в руку, прочертив в воздухе искрящийся радужный след; поморщился, всмотревшись в искры; отхлебнул из темно-зеленой бутыли и повторил трюк с посохом. В этот раз искр не было. Удовлетворенно кивнул и убрал посох за спину, после чего лег, припав к скале ухом, и замер, ожидая.

Теперь, уже и вовсе не разбираясь в плетении волос, можно было бы понять: «Маг, светлый Мастер, готов к бою».

Нет, свартанцы не воевали с шессеритами — и та, и другая сторона накрепко усвоила, что противника трогать не стоит. По крайней мере, до открытых стычек доходило редко — раза два-три в год.

А вот грролфы все чаще плодились в ущельях… Зимой эта напасть обычно притихала — морозы и ветер мешали камню оживать, норовя, напротив, обратить в камень все живое. Но в этот проклятый всеми богами год, и так изобиловавший несчастьями, отчего-то было иначе. Каменные громилы рушили перевальные башни, наведывались к пастушьим хижинам на горных пастбищах — благо еще, что зимой там ни человека, ни овцы не сыщешь… и с каждым днем все ближе продвигались к селениям.

Маг отследил их легко. Излишних трудностей ждать не доводилось — лишь необходимая, рутинная, привычная чуть ли не с детства работа… которая очень скоро перестала быть рутиной.

Стая оказалась слитой, слаженной, как пальцы одной руки. Да если б еще одной: когда маг, выждав за поворотом, метнулся наперерез и развалил переднего, самого рослого грролфа ударом посоха, сзади заворочались осыпи, выбрасывая памятные еще по Школе столбы грунта. Но страшнее всего было другое.

Глаза.

Мелкие, как им и положено, зенки чудищ не были привычно тупыми.

Кроме ярости и жажды разрушения в них светилась хитрость и почти человеческая уверенность в победе.

Меч в руке здоровяка прочертил замысловатую кривую, отсекая ближней твари лапу. Жаль, не голову — лап осталось три, и это не считая ног. Да и грролф не один…

Было их, конечно, больше, намного больше… Считать некогда, но меч уже иззубрен, а заговоренный посох от ударов потускнел почти до цвета старого дуба, и силы были на исходе, и места, чтоб уворачиваться, было все меньше: оттеснили, пожертвовав половиной своих, к обрыву.

И теперь не отступить. Некуда. И не сожрут ведь — просто порвут, не питаются грролфы человечиной, байки это, они ничем не питаются, и не живут даже…

Впору творить последнюю волшбу…

Из-за спины, с той стороны ущелья, донесся вопль. Протяжный, низкий, раскатистый, не человеку предназначенный и не человеком воспринятый, диковинный — и знакомый со школьных лет. Белесой поволокой безумия затянулись глаза чудищ, и, забыв о бое, они со стремительностью лавины бросились напрямик — туда, откуда услышали зов.

Не глядя.

Прямо в ущелье с бурлящей внизу рекой.

Маг шагнул к обрыву, опуская занесенные для удара меч и посох. Заглянул за край: река приняла грролфов чуть ли не ласково. Распахнула навстречу струящиеся объятия, погрузила в себя, поглощая, растворяя тяжкие земляные туши.

Даже запруды не получилось: в извечном противоборстве стихий вновь победила вода, грохотом пенного потока возвещая об этом всей долине.

— Вот и все, — проговорил волшебник, непонятно к кому обращаясь, и понял, что произносил эти слова одновременно с изможденным странником, глядевшим на него с другой стороны. Тот стоял, привалившись к холодной скале… нет, уже не стоял, а медленно сползал по ней наземь.

— Погодь. Я щас… — выдохнул маг еле слышно. И увидел, что незнакомец кивнул, закрывая глаза.

— Услыхал, видать, — удивился мастер. Наскоро заговорив раны, затянул напев, от которого опустевшее тело вновь наливалось Силой — и поспешил на ту сторону.

В отличие от грролфов, Иггар Лангаттар, уроженец Свартана, умел ходить по воздуху.

Ян думал, что любит горы.

Оказалось — их легко любить, любуясь ими с равнины, когда они залиты полуденным светом. Или рассветным.

Легко любить их, проходя предгорья… даже шагая горными тропами, если летом; особенно, зная, что можно спрямить дорогу, уложив в шаг — сотню.

Но когда ветер буквально валит с ног, взяв в союзники усталость и голод…

Когда шагнуть вперед не на сотню — на обычный шаг уже опасно, а на два — почти смертельно, потому что за метелью не видно, где скала, где тропка, а где — прóпасть…

Когда на самом деле эта тропка существует только на полузабытой карте, виденной не тобою; а в реальном мире возникает лишь благодаря твоим же усилиям, и тут же исчезает за спиной, начисто занесенная вьюгой…

Тогда любить горы становилось трудно.

Да и не нужно.

Их нужно было пройти…

Тепло. Мягко. Безопасно. Глаза открываются нехотя: «Как долго я проспал?»

Потолок — удивительно чистый, без малейших следов копоти.

С резной балки свисают пучки лечебных зелий и косы ядреного золотистого лука. ( Десятой дорогой обойдет этот дом и скорбут, и прочая хворь. А что запах изо рта — так мы люди привычные. Да ежели еще всем семейством есть, то никому и вонять не будет… )