Патрик Ротфусс - Страхи мудреца. Книга 2

Когда я запел, Фелуриан застыла. К концу припева я даже не понимал, дышит она или нет. Несколько бабочек, которые разлетелись прежде, во время нашего поединка, снова запорхали вокруг. Одна из них села на руку Фелуриан, взмахнула крылышками раз, два, словно спрашивая, отчего это ее хозяйка вдруг стала так неподвижна. Я снова опустил взгляд на лютню, подбирая ноты, похожие на капли дождя, скользящие по листьям.

Я следил за ней краем глаза. Она сидела так, будто слушала меня всем телом. Глаза у нее были широко раскрыты. Она вскинула руку к губам, вспугнув сидевшую на ней бабочку, а другую прижала к груди, которая медленно вздымалась и опускалась. Все было как я хотел, и все же я жалел об этом.

Я склонился над лютней, мои пальцы плясали по струнам. Я сплетал аккорды, точно ручей, бегущий по камням, как еле слышное дыхание возле уха. Потом я собрался с духом и запел:

Я на миг запнулся, перестав играть, словно сомневался в чем-то. Увидев, что Фелуриан наполовину пробудилась от своих грез, я продолжал:

— Что-о?

Я ожидал, что она меня перебьет, однако в голосе ее было столько льда, что я невольно сбился, а несколько бабочек вспорхнули и закружились в воздухе. Я перевел дух, сделал самое невинное лицо, какое мог, и поднял глаза.

На ее лице отражалась целая буря гнева, она словно не верила своим ушам.

— Приятна и мила?!

Услышав ее тон, я побледнел. Ее голос по-прежнему был мягок и нежен, как далекая свирель. Но это ничего не значило. Отдаленный гром не терзает слуха, однако сердце у тебя содрогается. Вот и этот тихий голос действовал на меня как отдаленный гром.

— Приятна и мила?!!

— Но ведь правда же мне было очень приятно! — ответил я, надеясь ее умиротворить. Мой непонимающий вид был напускным лишь отчасти.

Она открыла рот, словно хотела что-то сказать, потом закрыла его. Глаза ее полыхали лютой яростью.

— Прости, — сказал я. — Я был глуп, не стоило мне и пытаться…

Выбранный мною тон был чем-то средним между голосом сломленного человека и наказанного ребенка. Я уронил руки, лежавшие на струнах.

Пламя ее гнева слегка улеглось, однако, когда она снова заговорила, голос ее звучал напряженно и грозно.

— Мое искусство всего лишь «приятно»?

Казалось, будто она с трудом заставила себя произнести последнее слово. Ее губы от возмущения стянулись в тонкую ниточку.

Я взорвался. Мой голос был как раскаты грома:

— А откуда мне знать, черт побери?! Можно подумать, я занимался этим прежде!

Она отшатнулась, изумленная таким напором, и ярости у нее поубавилось.

— Что ты имеешь в виду? — смущенно спросила она.

— Это самое! — я неуклюже указал на себя, на нее, на подушки, на беседку, где мы сидели, как будто это все объясняло.

Ее гнев окончательно развеялся: я видел, что до нее начинает доходить.

— Так ты…

— Да, — я потупился, щеки у меня вспыхнули. — Я никогда еще не был с женщиной.

Потом я вскинул голову и уставился ей в глаза, как бы говоря: и только попробуй что-нибудь сказать по этому поводу!

Фелуриан немного посидела неподвижно, потом на губах у нее появилась лукавая улыбка.

— Ты рассказываешь мне сказки, мой Квоут.

Я почувствовал, что лицо у меня помрачнело. Нет, я не против, когда меня называют лжецом. Я и есть лжец. Я великолепно умею лгать. Но я терпеть не могу, когда меня называют лжецом, если я говорю чистую правду.

Чем бы ни было вызвано выражение моего лица, похоже, оно ее убедило.

— Но ты был как ласковая летняя гроза! — она стремительно взмахнула рукой. — Как танцор, только вышедший в круг!

Ее глаза озорно сверкнули.

Я это запомнил на будущее, для поднятия самооценки. И ответил слегка уязвленно:

— Ну, я ведь не совсем уж простофиля! Я читал про это в книгах…

Фелуриан захихикала, как ручеек.

— Ты учился этому по книжкам!

Она смотрела так, словно не могла решить, стоит ли принимать меня всерьез. Рассмеялась, умолкла, снова рассмеялась. Я не знал, обижаться или не стоит.

— Ну, ты тоже замечательная! — торопливо сказал я, понимая, что говорю как недавно пришедший гость, делающий хозяйке комплимент по поводу салата. — На самом деле я читал, что…

— Книжки? Книжки! Ты сравниваешь меня с книжками?!

Ее гнев обрушился на меня. Потом, не сделав паузы даже затем, чтобы перевести дух, Фелуриан снова расхохоталась, звонко и радостно. Ее смех звучал дико, точно тявканье лисы, чисто и отчетливо, как птичья трель поутру. Нечеловеческий смех.

Я снова сделал невинное лицо.

— А разве так не всегда бывает?

Я заставлял себя оставаться внешне спокойным, хотя внутренне готовился к очередной вспышке гнева.

Она только выпрямилась.

— Я — Фелуриан!

Она не просто назвала себя. Она торжественно объявила это. Как будто подняла гордое знамя, реющее на ветру.

Я на миг поймал ее взгляд, потом вздохнул и опустил глаза к лютне.

— Прости меня за эту песню. Я не думал тебя оскорбить.

— Она была прекраснее заката! — возразила она так, будто вот-вот разрыдается. — Но… «приятна и мила»?!

Похоже, это уязвило ее до глубины души.

Я уложил лютню обратно в футляр.

— Прости. Исправить я ее не смогу, пока мне не с кем сравнивать…

Я вздохнул.

— Жалко, хорошая была песня. Люди бы ее пели тысячу лет и даже больше.

В моем голосе звучало неподдельное сожаление.

Фелуриан просияла, словно обрадовавшись этой идее, но потом ее глаза прищурились. Она взглянула на меня так, словно пыталась прочесть что-то, написанное на внутренней стороне моего черепа.

Она поняла. Она поняла, что я пытаюсь использовать неоконченную песню как выкуп. Невысказанная мысль была очевидна: если я не уйду отсюда, я не смогу закончить песню. Если ты меня не отпустишь, этих прекрасных слов, которые я сложил о тебе, никто никогда не услышит. Если мне не удастся вкусить плодов, которые могут предложить смертные женщины, я никогда не узнаю, как ты искусна на самом деле.

Мы с Фелуриан сидели среди подушек под вечно сумеречным небом и смотрели друг на друга. Она держала бабочку, моя рука покоилась на гладком боку лютни. Двое вооруженных до зубов рыцарей, встретившихся взглядом посреди кровавого поля брани, и то не могли бы смотреть друг на друга так пристально.