Герман Дейс - САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА

Думал Сакуров не зря, потому что объединение таки состоялось. В принципе, оно не могло не состояться, потому что не такой человек был Жорка, чтобы пить в одиночку. Семёныч тоже был не такой человек. К тому же он, как упоминалось выше, выгнал всех на хрен. В том числе – несостоявшегося пасынка с оставшимися отпускными. Свои деньги Семёныч потратил на одну генеральную покупку безалкогольного содержания, поэтому ему его бесперспективное одиночество показалось особенно невыносимым, и он сам припёрся к Сакурову, у которого уже заседали Жорка, Варфаламеев и Мироныч. Жорка с Варфаламеевым просто пьянствовали, а Мироныч ещё и привыкал к поросятам. Ну, и к остальному хозяйству.

Сакуров в этот день пахал вместо Жорки, благо начальница станции ему благоволила и палки в колёса насчёт подмены «занемогшего» односельчанина не ставила. И благо работа не требовала особенных профессиональных навыков плюс специальное топливно-энергетическое образование.

Короче говоря: Сакуров с утреца сгонял на станцию, подлил в систему воды, подбросил угля в две печки и быстренько вернулся в деревню, где оставлять одного Жорку на поросячьем хозяйстве было опасно. К тому же вечером накануне в деревне появился Мироныч. Этот старый сучий потрох издали почуял поживу, затарился своей дерьмовой самогонкой и, прихватив специальную доху, сшитую из дюжины собачьих шкур, ещё вечером припёрся в деревню. Сначала Мироныч навестил Семёныча. Там он от души и нахаляву угостился остатками банкета, после чего прямики переполз в свою избушку, где, не растопив печи, но завернувшись в вышеупомянутую доху вместе с дерьмовым самогоном, чтобы, не дай Бог, не замёрз, спал, как медведь, до утра следующего дня. Проснувшись, Мироныч, ведомый своим хвалёным чутьём, пошёл навещать Жорку. А так как Жорка сидел в избе Сакурова, присматривая в его отсутствие за хозяйством в компании Варфаламеева и оставшегося НЗ, то скоро там сидел и Мироныч. И, когда Константин Матвеевич быстренько вернулся домой, он сначала застал вышеперечисленных, угощавшихся дерьмовым самогоном Мироныча, а потом к ним всем присоединился Семёныч.

Надо сказать, Сакуров, в отличие от Жорки, с безалкогольной резьбы не сорвался, но продолжал вести трезвый образ жизни. Во-первых, ему было жалко поросят. Во-вторых, ему не хотелось возвращаться в свои кошмары. Поэтому, в силу вышесказанного и по причине трезвого состояния, ему сильно не нравилось происходящее в его избушке безобразие. Но больше всего ему не нравился запах, исходящий от старого негодяя Мироныча.

Дело в том, что собачьи шкуры для своей знаменитой дохи Мироныч добыл у знакомого собачника в обмен за какую-то услугу, оказанную Миронычем данному собачнику в доисторические времена. А доху шил скорняк, тоже старинный знакомый Мироныча и тоже в обмен за услугу, оказанную тем же Миронычем. В общем, доха получилась на славу и смердела так, что любо-дорого, а в избе Сакурова стоял невыносимый смрад, хотя Мироныч пришёл без дохи. Но никому до этого смрада не было никакого дела, поэтому маялся один Сакуров. И, пока он маялся, мучимый дополнительной тоской по поводу предстоящей разлуки с хозяйством из-за дел на станции, появился Семёныч.

Сначала Семёныч обозвал всех пехотой, а потом с помпой выставил на стол остатки банкета в виде трёхсот граммов какого-то заморского бухла в пластике и бумажного пакета с обгрызенными копчёными свиными ребрышками.

Выставив, Семёныч обругал Сакурова дураком за то, что тот не участвует в пьяном безобразии, затем съел половину остатков своего бесславно прерванного банкета по случаю несостоявшегося бракосочетания в виде ста пятидесяти граммов заморского бухла, и стал рассказывать о том, какой замечательный телевизор он купил в Москве и привёз в деревню.

Короче говоря, скоро пьющая компания, взяв на всякий случай сто долларов из сильно похудевшей кассы Сакурова, перекочевала к Семёнычу. А Константин Матвеевич, чуть не плача от злости, побежал на Жоркину работу подбрасывать уголь в две печки. Перед тем, как отбыть на станцию, Сакуров забил двухсотыми гвоздями двери в сараи, где у него кантовались поросята, коза и куры.

Быстро справиться со служебными обязанностями на этот раз у Сакурова не получилось. Обе печки катастрофически гасли, персонал грозил пожаловаться за холод в служебных помещениях начальству, а начальство и так кидало на Сакурова сальные взгляды. А ему это было надо? Ну, в смысле давать толстой похотливой бабе лишний повод тягать к себе в кабинет, где может легко выясниться, что Сакуров никакой не грузин, а обыкновенный русак со смуглой рожей, предрасположенный к философским отношениям со слабым полом и ранней импотенции.

Какая собака пустила слух о том, что Сакуров грузин, он не знал. А что касается ранней импотенции, то он не то чтобы да, но точно знал, что на начальницу её – импотенции – у него не хватит. Что же касается нормальных половых эмоций по отношению к нормальным женщинам, или хотя бы к таким, которые тяжелее трёх пудов, но не более шести, то Сакурову было как то не до них. Ну, в смысле не до вышеупомянутых эмоций. Во-первых, он ещё не совсем оклемался после потери семьи. Во-вторых, не позволял график, под завязку набитый всякими такими мероприятиями, после которых лишь бы на кровать залезть. При этом вариант с восхождением после трудов праведных до упада сначала на кровать, а потом на бабу, совершенно исключался. Даже если бы данная условная баба имела приемлемые стати (больше трёх, но меньше шести пудов) или даже походила фигурой на Кристину Орбакайте, а лицом – на Мэрилин Монро. Или тем и другим на Джину Лоллобриджиду. А какие, к чёрту, стати, у пятидесятилетней начальницы станции, которая, тем не менее, считала себя неотразимой, потому что ни одна подведомственная ей собака мужского пола перечить начальнице не смела. Особенно учитывая такие передовые явления, порождённые российскими демократами, как инфляция, безработица и примитивное кидалово в смысле невыплаты заработных плат и даже пенсий.

Короче говоря, чтобы печи окончательно не погасли, а теплолюбивый персонал, предварительно взбеленившись, не побежал жаловаться начальнице станции, в этот раз Сакуров на работе задержался. И, на всякий случай оплакивая поросят сухими мужским слезами, вовсю суетился то в угольном складе, то возле двух вверенных ему (или Жорке, но какая разница) печей. Однако уголь на складе оказался хреновый, а водяной расширитель над одной печкой прохудился, поэтому конца и края Сакуровским мучениям не предвиделся.

«Ай-я-яй! – мысленно причитал бедный бывший морской штурман, бегая вдоль состава с углем. – Пропали мои поросята! Бедная моя Алла Борисовна, бедная моя Надежда Константиновна…»