Герман Дейс - САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА

«Свёз!» - не сбавляя веселья, сказал Семёныч.

«Я не пойму – чему ты радуешься?» - наконец удивился Константин Матвеевич, ощущая в немеющих от тяжелого постоянного физического труда руках не то озноб, не то оторопь.

«Да кто радуется? – осклабился Семёныч. – Это я к тому, что не фиг было надрываться. А то вишь, развёл хозяйство, как кулак, да ещё по садам не уставал шарить. Что, мало ему было? Ты вот тоже, гляди, где-нибудь перевернёшься, за деньгами гоняясь-то…»

«За какими таким деньгами? – стал заводиться бывший морской штурман. – Я тебе сейчас пятак начищу, падла!»

«Давай лучше помянём покойного», - дружелюбно возразил бывший почётный столичный таксист и достал из кармана пластиковую литровую бутылку, честно заработанную за утреннее беспокойство и транспортные услуги специфического свойства. То ли Семёныч не смог добудиться Варфаламеева, дрыхнувшего в своей избе без задних ног после вчерашней пьянки и трёх хокку, сочинённых во время оной, то ли он хотел подкузьмить Сакурова: зачем, дескать, Нинка прибежала не к тебе за микроавтобусом, а ко мне за простой легковухой? А может, он снова поругался с Гришей и Жоркой? Или, памятуя сухой закон Сакурова, решил съесть литр Нинкиного самогона один? Но, как оказалось, у Семёныча образовалась небольшая нужда в буксировочном тросе, тормозной жидкости и бензине, и он решил воспользоваться случаем.

Смерть Виталия Ивановича слегка потрясла только Жорку. Остальные восприняли известие с философским похреновизмом чисто русских людей, придумавших пословицу про своего соотечественника по имени Максим (129). Причём данный похреновизм оказался наиболее гуманным проявлением соседских чувств по поводу столь печального события, поскольку некоторые односельчане откровенно – как Семёныч – злорадствовали. Что, дескать, допрыгалси?

Поминали Виталия Ивановича почти всей деревней. Потому почти, что Сакуров и женщины на поминках отсутствовали, зато были военный и Толян, родной брат вдовы. Нинка заблаговременно передала через него деревенским мужчинам, чтобы не тащились на поминки в город, а ждали угощения на месте. Вот мужички и ждали. А Нинка прислала с оказией пять бутылок водки и кое-что из закуси. Руководила застольем Нинкина мать, престарелая бабка Калинина. И сначала всё было чинно, но после третьей мужички стали чокаться, а Мироныч запел. Военный ни к селу, ни к городу вспомнил о том, как Виталий Иванович завидовал ему по поводу горы дармового кирпича и штабеля такого же леса, а Варфаламеев принялся декламировать новые хокку, якобы от самого Басё и якобы переведённые буквально на днях. Талян начал рассказывать про своё криминальное прошлое. Семёнычу, который считал себя самым крутым авторитетом в деревне, это не понравилось, и они с Толяном слегка подрались.

«Да, брат, ты совершенно зря пропустил эти поминки, - рассказывал на следующий день Жорка, - таких поминок ты ни в Грузии, ни в Японии не увидишь…»

«Ну, нет уж, увольте», - мысленно возражал Сакуров насчёт того что зря и так далее.

Про Виталия Иваныча забыли через неделю. Его вдова, порезав живность, отвалила на городскую квартиру. С собой она забрала свою престарелую мать, а ближайшему соседу, Петьке Варфаламееву, со слезами на глазах наказала присматривать за домом.

«Не волнуйтесь, Нина Михайловна, присмотрю», - обещал пьяненький Варфаламеев.

«Всё, кранты ещё одному кулацкому гнезду», - приговаривал Семёныч, подваливая к Варфаламееву.

«Почему ещё? – не понимал Варфаламеев. – Что, кто-то уже раньше накрылся?»

«Это он тебя имеет в виду, - подсказывал Жорка. – Ты ведь тут раньше всех хотел ферму строить».

Жорка с Сакуровым пришли попрощаться с Ниной Михайловной и бабкой Калининой, увозимых в кузове военного «Урала» вместе с домашним скарбом и свежей убоиной. В кабине сидели один из зятьёв Нины Михайловны и двое её внуков.

«Держитесь там крепче» - гаркнул зять, высунувшись из окна кабины, и машина тронулась.

«Девяностолетняя бабка в кузове – это оригинально», - сказал Сакуров Жорке.

«Да, брат, а как начинал! - не унимался Семёныч. – Теперь очередь за Миронычем».

«Мироныч нас всех переживёт, - огорошил Семёныча Жорка, - потому что для него жизнь только начинается…»

«Чево это он меня переживёт!?» - заартачился Семёныч.

«А почему она для него только начинается? – не понял Сакуров. – Мне кажется, раньше, когда он рулил комбинатом, ему жилось гораздо лучше, чем живётся теперь».

«Не скажи, - упрямо возразил Жорка. – Раньше он оглядывался на уголовный кодекс и советское право, а сейчас он руководствуется исключительно своими поросячьими аппетитами. Возможностей, конечно, у него, как рядового пенсионера, мало, однако чисто с физиологической точки зрения – полная благодать».

«Это как?»

«А так, что для Мироныча и ему подобных, всякой нечистоплотной вороватой мрази, времена наступили самые благоприятные: кругом грязь, воровство, грабёж, растление нравов и самая беспрецедентная спекуляция. Приличному человеку, конечно, в такой среде худо, но где у нас приличные люди? И потом: о каких приличных людях в этой стране может идти речь, если страной с одобрения нехилого количества граждан и гражданок рулит такой откровенный кусок дерьма как Ельцин…»

«Сдаётся мне, Жорка сильно отклонился от темы, заданной Семёнычем насчёт очерёдности следования за покойным Виталием Иванычем, - подумал Сакуров, машинально кивая в ответ на бескомпромиссные высказывания контуженного соседа. – Хотя на повестке дня единственно стоял вопрос о прощании с бедной вдовой…

Вдова, кстати, давно скрылась из вида вместе с грузовиком и своей престарелой мамашей. А Жорка, распаляясь, продолжал:

«Взять, к примеру, моего одного знакомого хмыря из Лопатино. Ещё четыре года назад он напивался так, что, придя на вечерний сеанс в клуб, засыпал там и писался под себя. И тянул данный хмырь до наступления демократии три срока: два раза за кражу гусей, последний – за воровство буфета вместе с посудой и выпивкой у ближайшего соседа. Теперь этот мой знакомый – первый лопатинский предприниматель и, я слышал, собирается купить место кандидата в областной думе. А ещё…»

«Это ты про Хрунина? - выказал осведомленность Семёныч. – Большая, про между протчим, сволочь!»

Хрунина Семёныч не любил за его благоприобретённое высокомерие, с каким лопатинский первый предприниматель не пустил Семёныча дальше порога своего дворца, когда Семёныч, возвращаясь из очередной поездки в столицу, сунулся засвидетельствовать тому почтение, имея в одном кармане куртки бутылку водки, а в другом – батон сервелата.

«Его, козла, - подтвердил Жорка. – И начал данный козёл с того, что первый распилил первый бойлер в колхозной котельной и обменял нержавеющее железо на двести долларов…»