Герман Дейс - САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА

Потом Сакурова пытались подстрелить с миротворческого вертолёта. Но он снова не прятался, а стрелял вверх, матерясь и плача. Когда вертолёт улетел, а Сакуров пошёл дальше на север, он наткнулся на грузинских ополченцев. Они о чём-то спросили Сакурова по-грузински, но Сакуров ответил русской матерщиной и грузины стали стрелять. Тогда Сакуров стал материться по-грузински и тремя гранатами перебил всех ополченцев.

Гранаты – оборонительные «лимонки» – летели на расстояние не дальше двадцати метров. А осколки они разбрасывали на расстояние около двухсот метров. Сакуров, бросая «лимонки», на землю не падал; он продолжал стоять, наблюдая, как взрывом из укрытий выбрасывает куски тел ополченцев, в то время как мимо него с особым звуком пролетали куски рваного гранатного железа.

- Вашу дэда, - цедил он на двух языках и инстинктивно продолжал идти в сторону границы с Россией. А спустя час нарывался на абхазов, крыл их грузинским матом, ввязывался в новый бой и шёл дальше. Затем Сакурова пытались остановить российские миротворцы, но и их постигала печальная участь, а Сакуров, снова невредимый, преодолевал ещё метров пятьсот по пересечённой местности.

Кроме России, идти Сакурову было некуда. Там, в центральной части огромной территории с новым названием, жили его родственники. Там, в Рязанской области бывшей РСФСР, родилась его покойная мать. В 1954 году она поехала на Дальний Восток на заработки, а в 1955 познакомилась с отцом Сакурова. В 1956 году родился Сакуров, и в том же году его мать исключили из комсомола, потому что мать прижила Сакурова от японского моряка. Как потом рассказывала мать, это был не простой моряк, а офицер торгового флота. Мать очень этим гордилась и очень сильно пила. Ещё она любила повторять про судьбу, ведь фамилия их Сакуровы, и познакомилась она с японцем. А у японцев любимое дерево – сакура. А теперь и сыночек у неё – не просто Сакуров, но наполовину японец.

Мать умерла в 1972. В этом же году Костя Сакуров поступил в мореходку во Владивостоке, и после её окончания уехал работать в Сухуми. Сначала Сакуров ходил на малокаботажных судах, потом женился и перешёл работать в порт. В Сухуми Сакуров прожил почти пятнадцать лет…

Когда Сакуров оказался на территории Краснодарского края, он одичал настолько, что мог загрызть зубами любого, кто только плохо посмотрел бы на него. Он почти пешком дошёл до Угарова (1) Рязанской области и там, наконец, нашёл своего первого родственника. Выглядел Сакуров ужасно и родственник, рассмотрев гостя в окошко своего частного дома, дальше порога сына родной сестры не пустил. Раньше этот родственник приезжал со всей семьёй отдыхать в Сухуми, и за пятнадцать лет пропустил только одно лето, когда спьяну сломал ногу. Приезжая в гости, родственник веселился вовсю, выпивал половину запаса сакуровского вина, а уезжая, зазывал к себе.

«Племяш! – орал он, высовываясь из окна плацкартного вагона. – Чё ж, ты, зараза, на родину предков ни ногой?! А то приезжай, посмотришь, как мы живём… Клавка! Гляди, чтоб бутыль не спёрли!»

Клавка, жена родственника, пока муж устраивал представление, бдительно охраняла подарки, плетёную двадцатилитровую бутыль с виноградным вином, охапку цветов и корзину с фруктами.

«Да когда мне», - отнекивался Сакуров.

Теперь он стоял напротив окна добротного дома и перекрикивался с «гостеприимным» родственником.

- Ты чё такой? – спрашивал родственник.

- А ты газеты читаешь? – орал в ответ Сакуров. – Или забыл, где я жил последнее время?

Автомат он выбросил в какую-то кубанскую речку, иначе пристрелил бы этого жлоба.

- Ты уж извиняй, племяш, - возражал дядя, - но такого тебя я в дом пустить не могу. У тебя, поди, и вши есть, и прочие микробы.

Тут рядом с дядей появлялась его супруга и принималась что-то ему доказывать. Очевидно, кое-какое человеколюбие у неё имелось, поэтому дядя долго угрожал ей кулаками, но потом, наконец, выскочил во двор и выбросил на улицу какие-то ключи.

- Спросишь деревню Серапеевку (2), - объяснил он, закрыв калитку перед носом Сакурова, - тама спросишь дом Серафимы Сакуровой. Он наполовину мой, поэтому…

- Ирод! – заголосила супруга, и калитка снова открылась. – На, Костя, возьми поесть…

- Так что за половину дома ты мне должен! – продолжал надрываться дядя.

- Спасибо, Клавдия Ивановна, - поблагодарил Сакуров, поднял ключи, принял тугой пакет с едой и пошёл искать неведомую ему Серапеевку.

В первую зиму своей новой деревенской жизни Сакуров мог вполне подохнуть с голода. Но ему повезло на соседей, которые его сильно выручили. Не все соседи оказались добрыми самаритянами, но Сакуров не жаловался. Он обнаружил в доме кой-какой инструмент и старое барахло. Поэтому Сакуров слегка приоделся и стал работать. Он пахал, как вол, и за неделю отремонтировал печь, подлатал крышу, кое-где перестелил полы и впрок запасся дровами. Затем Сакуров вручную вскопал почти двадцать соток целины и приготовился зимовать. Одновременно он перезнакомился с жителями деревни. Постепенно Сакуров стал принимать человеческий облик и у него появились первые «демократические» деньги. Помог ему в этом Алексей Семёнович Голяшкин. Он первый навестил беженца, первый угостил водкой и первый рассказал о себе, какой он замечательный человек, - и авторитетный, и уважаемый, и такой, которого знает всякая собака не только в Угаровском районе, но и в столице самой большой родины в мире. Как это было на самом деле, Сакуров ещё не знал, однако авторитет Семёныча оказался достаточным для того, чтобы рекомендовать новоиспечённого собутыльника в пастухи колхозного стада.

За работу Сакуров получил полтонны зерна и семьсот рублей (3). Он хотел остаться в колхозе за любые деньги, но колхоз начал разваливаться, и из него стали увольнять даже местных. Но Сакуров уже не унывал: он почти пришёл в себя и не смотрел на всех волком. Тем более, не одному ему в этой новой жизни приходилось худо. А как-то поздней осенью к нему приехал на мотоцикле дядька, привёз бутылку самогона и они с Сакуровым покатили в сельсовет, где прижимистый родственник помог оформить Сакурову официальное право жить в родительской избе. Но потом, правда, напомнил, что, дескать, пусть племяш живёт, но не забывает о том, что за половину избы, в которой дядя не собирался жить в любом случае, Сакуров ему должен. Сколько именно, дядя не сказал, поскольку рубль стал стремительно падать, и дальновидный родственник боялся ошибиться.

Перезимовав, Сакуров оправился вполне. А когда наступила первая весна на родине матери, настроение его, в виду открывающегося фронта работ на свежем воздухе, стало почти праздничным. Работать Сакуров любил, инструмент у него имелся, огород насчитывал тридцать соток и всё бы ничего, но Сакуров начал пить. И пить, что называется, по-чёрному. Или, если быть точным, до упада. Разумеется, пил Сакуров и раньше, когда жил в Сухуми, но там он выпивал в меру и обходился качественными напитками собственного приготовления, будь то виноградное вино или виноградная водка. Теперь Сакуров пил в компании односельчан, с которыми успел подружиться за зиму, пил помногу и пил всякую дрянь, потому что нормальное питьё в России закончилось вместе с советской властью. При этом Сакуров впервые понял, что пить он совершенно не умеет. Может быть, он этого не понял бы никогда, но ему опять же помогли односельчане, которые сколько бы не выпивали и какую бы дрянь не пили, до упада, в отличие от Сакурова, ни разу не напились. Тогда же (после первого жестокого похмелья) Сакуров наконец-то осознал, что он действительно наполовину японец. Ведь будь он чистокровным русаком, неужели бы так мучился с похмелья после водки, которую жрёт вся страна? А вот с японской половиной приходилось маяться, потому что японцу, как немцу, всё смерть, что для русского хорошо. К тому же Сакуров где-то слышал, что японцы хуже других национальностей переносят тяжёлые спиртные напитки.