Джордж Мартин - Воины

Некоторые говорили, что Линона следует прогнать, потому что если римляне гонятся за ним, он приведет их прямо к нам.

— Он не наш, — говорили они. — Пусть прячется где-нибудь еще!

Но Матон настоял на том, чтобы мы приняли его, говоря, что

юноша, которому удалось бежать от римлян, может знать что-нибудь полезное. Прошло время, и когда сделалось ясно, что Линон не навел на нас никаких римлян, даже те, кто стоял за его изгнание, приняли его. Но на расспросы о том времени, что он провел в плену, он отвечать отказывался. Он вообще мало разговаривал. Он жил среди нас, но как чужой, держась настороже и в стороне.

Я чувствовал на себе взгляд Линона. Он снова прошептал:

— Вот так же было и в прошлый раз. И предводитель у них тот же, Фабий. Сперва он убивает главного старейшину. А потом...

Его слова заглушил топот копыт: Фабий мчался галопом мимо строя пленных. В дальнем конце строя он развернулся и уже шагом поехал вдоль нас, вглядываясь в каждого из пленных но очереди.

— У этого слишком глубокая рана на ноге. Он не доживет до конца пути.

Двое римлян тотчас спешились, сняли с раненого окопы и увели его прочь.

— Жаль, жаль, — сказал Фабий, не спеша продвигаясь дальше Тело у него было крепкое, хороший вышел бы раб.

Он снова остановился.

— Этот слишком стар. Его никто не купит, не стоит возни и кормежки. А это что такое? Бессмысленный взгляд, слюнявые губы? Слабоумный, видно, среди этих кровосмесителей-карфагенян та кое часто бывает. Бесполезен!

Римляне вывели указанных людей из строя и заставили нас сомкнуть ряды, так что я вынужден был подвинуться в сторону, потянув за собой Линона.

Людей, которых вывели из строя, отвели за большой валун. Они умерли почти беззвучно — кто-то крякнул, кто-то ахнул, кто-то вздохнул.

Фабий же поехал дальше, пока тень от человека и коня не воздвиглась надо мной, заслоняя солнце. Я закусил губу, молясь, чтобы тень двинулась дальше. Наконец я поднял взгляд.

Лица я различить не мог, его затмевало ослепительное сияние солнца, просвечивавшего сквозь его лохматую белокурую гриву.

— А этот, — сказал он, мрачно усмехаясь, — этот убил в бою моего коня. Лучший воин среди вас, трусов, хотя совсем еще мальчишка!

Он вскинул копье и коснулся моих ребер, слегка оцарапав им кожу, но не пролив крови.

— Ну же, мальчик, прояви мужество! Или мы уже сломили тебя? Неужто ты даже плюнуть не решишься, как тот старик?

Я, не шевелясь, смотрел на него. Это не было отвагой, хотя со стороны могло показаться, что это отвага. Я просто застыл от ужаса.

Он достал серебряный кинжал, который я по рукоять вонзил в шею его скакуна. Кровь с него счистили. Клинок сверкал на солнце.

— Красивая работа! И какой великолепный Геркулес на рукояти!

— Это не Геркулес, — выдавил я. — Это Мелькарт!

Он расхохотался.

— Это не Мелькарт, мальчик! Мелькарта больше не существует. Ты что, еще не помял? Ваши боги мертвы, они никогда не вернутся. Это изображение бога, которого мы, римляне, зовем Геркулесом, и под этим именем мир будет знать его отныне и во веки веков. Наши боги оказались сильнее ваших. Вот почему я сижу на коне, а ты стоишь передо мной голый и в цепях!

Я весь задрожал, кровь бросилась мне в лицо. Я зажмурился, изо всех сил стараясь не заплакать. Фабий хохотнул и поехал дальше, но через несколько шагов резко натянул поводья. Он уставился па Линона. Линон не поднимал глаз. Фабий смотрел на него очень долго, куда дольше, чем на меня, а потом наконец двинулся дальше, не сказав ни слова.

— Он меня помнит! — прошептал Линон так тихо, словно говорил сам с собой. Его затрясло так сильно, что дрожь передавалась мне по тяжелой цепи, которой мы были скованы. — Он меня помнит! Теперь все начнется снова...

Фабий вывел из строя еще двоих пленников, потом завершил осмотр и легким галопом вернулся в центр.

— Ну, итак — и где же ваши женщины? — негромко спросил он. Никто не ответил. Он поднял копье, и с такой силой метнул его в утес у нас над головами, что оно разлетелось в щепки с громовым треском. Все невольно вскинули головы.

— Где они?! — прогремел он. — Одна-единственная женщина куда ценнее всех вас, никчемные трусы! Где вы их спрятали?!

Все молчали.

Я невольно устремил взгляд мимо Фабия, к расселине, ведущей в тайную пещеру, но поспешно отвернулся, боясь, что он увидит и прочтет мои мысли. Фабий подался вперед, скрестил руки на груди.

— Утром мы уйдем отсюда, но до тех пор один из вас мне это скажет!

В ту ночь мы спали, по-прежнему скованные все вместе, под открытым небом. Ночь была холодная, но римляне не дали нам ничего, чем мы могли бы прикрыться. Сами они укрывались одеялами и развели костер, чтобы греться. Пока одни спали, другие сторожили нас.

В течение ночи нас, одного за другим, снимали с цепи, уводили прочь, потом приводили обратно. Когда первый из нас вернулся и вслед за ним увели второго, кто-то шепнул: «Что они с тобой делали? Ты им сказал?» Но тут страж ткнул говорящего копьем, и мы все умолкли.

Ближе к полуночи пришли за Линоном. Моя очередь была еле дующей. Я приготовился к грядущей пытке, но Линона продержали там так долго, что мое мужество начало убывать, истощенное воображаемыми ужасами и крайним переутомлением. Когда за мной пришли, я был в полубессознательном состоянии. Я даже не заметил, что Линона по-прежнему нет.

Меня перевели через хребет и провели через лабиринт валунов на открытую площадку, где Фабий раскинул свой шатер. Зеленые стенки шатра светились мягким светом.

Внутри шатра был иной мир, мир, который римляне возили с собой, куда бы они ни отправлялись. Под ногами был толстый ковер. На изящных треножниках были подвешены светильники в виде грифоньих голов. Сам Фабий возлежал на низком ложе, сменив оружие и доспехи на красиво вышитую тунику. В руке он держал серебряный кубок, до краев наполненный вином. Он улыбнулся.

— A-а, это тот непокорный!

Он взмахнул рукой. Охранники толкнули меня вперед, заставив упасть на колени, и прижали меня горлом к нижней части колодок, закрепленных в ногах Фабиева ложа. Колодки сомкнулись у меня на шее, так что я не мог шевельнуть головой.

— Я могу предположить, что ты скажешь то же, что и все остальные: «Женщины? Дети? Среди нас не было женщин и детей, одни только мужчины! Вы убили нашего любимого престарелого вождя, отсеяли слабых, что вам еще надо?»

Он поднес чашу к губам, потом подался вперед и плюнул мне в лицо. Глаза отчаянно защипало от вина.

Он говорил жестко, холодно, язык у него слегка заплетался.

— Я не дурак, мальчик. Я урожденный римский патриций. Некогда я был гордым центурионом, до тех пор, пока... пока не возникли некоторые проблемы. Теперь вот охочусь за беглыми рабами. В этом не много чести, но зато мне это на редкость хорошо удается!