Алексей Семенов - Листья полыни

Бильге отбил удар в бедро и успел оглянуться на опушку ельника. Сквозь строй деревьев не было видно, каково идет схватка, а вот пологий склон холма виден был, как степь видна с седла. И узрел Бильге, что и с холма спускается пеший отряд и снова мелькают меж кривых и хилых елочек серые рубахи веннов, сверкают наконечники коротких тяжелых копий и волнуются свежим ветром длинные русые волосы воинов. По лязгу оружному, вскрикам, ржанию и храпу конскому, перестуку копыт и скрежету слышно было, что бой вовсе не закончился, если даже мергейты и одолевали.

Бильге, снова отмахнувшись от наседавшего вельха, разрубил ему носок сапога. Кожа тонкая вмиг напиталась кровью. Вельх даже не поморщился, но побледнел заметно, и Бильге последним волчьим броском, выбросив вперед саблю на вытянутой руке, достал врагу до горла и проткнул гортань. Проткнул и забыл, что он человек. Волк, сильный и матерый, снова ожил в нем. Обложенный врагами-псами, искал волк выхода из кольца, озираясь и зубами на все стороны клацая, вертясь волчком.

И Бильге нашел лазейку, да такую, что враги и предположить не могли. Знал Бильге, что парой стрел сможет сразить рыжего вельха, но не стал, сдержал себя, потому что надо было людей своих уводить и свою шкуру спасать. Он свистнул так, что всей сотне его ясно стало: уходить надо вслед за сотником, прорываться, зубы стиснув, с потерями и ранами не считаясь. И вместе с теми, кто рядом с вельхами всадниками бился, встал в один строй, полукольцом выпуклым, и потеснил вельхов. Тем временем те, кто с веннами сражался, их от опушки отбросили и, место выиграв, в ельник вошли без преследователей на плечах. Поспели они к Бильге как раз вовремя, пока пешие венны подойти не успели. Подоспели и за Бильге устремились туда, к скату в овраг, где чернела в версте с лишком озерная вода.

Мойертах увидел, как вслед за сотником своим, что как волк матерый везде мог прорыскать и любому встречному одним ударом клыков глотку порвать, мергейты как поток, изрядно, правда, обмелевший, двинулись сквозь ельник и ветролом вниз, туда, к страшным обрывам Нечуй-озера, куда и надлежало их загнать, чтобы вниз сбросить. Однако одно дело, когда бы Мойертах и венны врага к кручам погнали и с них ринули, а другое — когда враг сам спасения там искал. Не знал Мойертах, что Бильге в горных лесах вырос и умел на лошади любой крутой спуск и подъем осилить.

Как бы то ни было, нельзя было упускать целую сотню мергейтов. Всем до единого суждено было им лечь там, потому как в пяти верстах отсюда стояло печище Серых Псов, если б хоть десяток степняков к нему пробьется, не миновать беды: в самом печище едва ли столько же защитников сейчас сыскалось. Все здесь заслоном встали, у Нечуй-озера. И Мойертаху судьба еще подарок сделала, что одна лишь сотня из пяти на его отряд пришлась: каково было у Плещея Любавича и у Зорко, вельх не знал. Верно поставил и вовремя вывел своих пеших и конных воинов Охлябя. Не сдержали мергейты натиска, не смогли порядок соблюсти и теперь подставили спины под меткие веннские стрелы, а самим не до того было, чтобы в ответ стрелами огрызаться. И только на быстроту коней своих да на волчье чутье сотника оставалось им полагаться.

Из тех двух десятков вельхов, что Мойертах с собою вел, троих сразил мергейтский сотник, и еще пятерых другие мергейты: одного тогда, в засаде на поляне, и четверых здесь, в ельнике. Скольких мергейтов вельхи положили, того Мойертах сказать не мог: не считал.

Теперь уже он вел погоню, как недавно охотились мергейты за ним. Силен был Мойертах: один мог карру из воды на песок вытащить и до самой деревни на плечах волочить, грести мог в одиночестве против бурного ветра многие версты, руками подковы гнул, камни метал так, что не было бы стыдно состязаться с героями из сказаний древних, что Снерхус распевал зимними бурями в домах под Нок-Браном. И сколь же удивительно было людям, как это теми же руками Мойертах камни самоцветные гранил, по злату ковал и тонкими нитями скань тянул! И теми же руками держал меч и лук, раздавая врагам по заслугам смерти и увечья. И многим это третье умение его по душе приходилось куда больше, чем первые два. Даже в Глэсху, где девушки красивее всех, любовь отдавали Мойертаху не за то, что ловок был в работе, не за то, что дарил дивного искусства вещи, им самим изготовленные в златокузнице, а за то, что слыл первым мечом под Нок-Браном, где воины были не из числа худших на Восходных Берегах.

И никому невдомек было, что чем больше смертей и ран выходит из-под меча Мойертаха, тем больше его кузнечный молоточек должен высвободить красоты, стиснутой в недрах золотого слитка или глубинах неограненного самоцвета. А иначе не будет ему воинских побед, ибо чем больше отнимет он у мира той его части, коя расчислена неведомо кем и пребывает на своем месте в согласии с иными частями — будь то тело человека, древесная ветвь, луговой цветок или простая глиняная чашка, кою не слишком жалко разбить, — тем больше следует ему создать разных чисел, которые имели бы происхождение. Зане каждая вещь, что пребывает в мире, имеет вес и число, и о каждой можно рассказать, очертя ее границы и сравнив с другой вещью. Даже любовь бывает большей и меньшей и имеет свои притины, кои меняются непрестанно, не говоря о чести, каковую вельхи научились считать, как мудрый земледелец может уже в червене месяце счесть зерна в предстоящем урожае. Но числа, заключенные в вещи, могут быть связаны друг с другом происхождением, и тогда они значат больше, так же как вельхский дом значит больше, чем груда камня, из которой он возведен, ибо каждый камень в стенах дома имеет число своего веса, высоты над землей, места и размера, зависимое от иных камней в кладке. И Мойертах сочетал частицы благородных металлов и камней так, чтобы чисел в его изделиях и чисел, скрытых в родовых связях меж этими видными глазу числами, было не меньше, нежели убывало чисел от вещей, разъятых им.

И Мойертах работал так, как только позволяло его надежное тело и крепкое разумение, достигая самой границы тех рубежей и глубин, до коих разливалась его душа. Он знал, что может создавать чисел больше, чем уничтожал, и тогда душа его будет расти и силы его тела и разума не уменьшатся. Но едва вес тех чисел, что он отнял у мира, превысит вес тех, что он создал, его умение станет съеживаться, как усыхающий хлебный мякиш, пока не засохнет и не затвердеет, ровно сухарь, который вскоре рассыплется на бесполезные людям крошки, кои в свой черед обратятся в хлебную пыль, не надобную и вовсе никому, инда птицам и червям. И меч его тогда перестанет слушаться его и прольет невинную кровь, разрушая круг слов, что держат его холодное железо в подчинении владетелю. На Мойертахе лежал запрет, наложенный на него по ту сторону холмов, и о странствии туда он никому не говорил. И он не желал, чтобы этот запрет с него сняли, потому что не боялся справедливой смерти. Он знал, что смерть не бывает случайна и тот, кто разумен, всегда знает о справедливости смерти: он страшился смерти от глупости, поелику незнание о справедливости кончины не защитит от нее, но лишь поселит в душе излишнюю суетность и боязнь, отнимающие внутри души место, которое лучше было б отдать любви.