Максим Далин - Соавтор

— Жирные складки на животе, мамочка. Морщины у рта. Шрамы от пластики видны.

Ее вышибало из оргазма, она бесилась или начинала рыдать. Жалкая месть…

— Ты — красивый гаденыш! — скулила она. Потом научилась выключать динамик, но ее не хватало на долгое молчание, ее угнетала тишина, она позволяла мне говорить — и я доводил ее до истерики с битьем побрякушек на туалетном столике.

В конце концов, она меня обменяла на ангелоподобную куклу с нежным личиком ребенка — без души. Моей новой владелице пришлось доплатить. Она сама приехала меня забрать. Вошла в комнату, легкая, светлая, как чайка, юная… Я с тихой нежностью любовался персиковым пушком на ее висках, ее хрупкой фигуркой, личиком ее — тоже, в какой-то мере, кукольным… пока не заметил в ее пальчиках пульт управления…

Она оказалась более утонченной и бесчувственной стервой. Мы быстро стали настоящими врагами. Она унижала меня с наслаждением: я стоял у ее кровати на коленях целыми ночами, с выключенным движком, не имея возможности даже моргнуть; она размалевывала мою маску своей косметикой, надевала на меня парик с кудряшками и испортила четыре комплекта моих пальцев своим несмывающимся лаком для ногтей. На прощанье предложила меня своему живому хахалю, громадному детине с красной мордой, веселой и глупой. Он, вроде бы, согласился, разглядывал меня, как порнографическую картинку, ржал, как мустанг, нес отвратительный вздор, от которого шмонило тюрьмой. У меня был выключен голос — но мы с хахалем встретились взглядами, и у него тут же прошел запал.

Не знаю, что он увидал в моих кукольных стекляшках — мне показалось, что ему стало стыдно. Через миг он взял себя в руки, снова ржал и похабничал, но ко мне не прикоснулся. Больше не пришел. Она рыдала в телефонную трубку — он не вернулся, а она продала меня снова.

Нынешней. Мужланистой бабище, любительнице тусовок с выпивкой. У бабищи — библиотека, доставшаяся от сбежавшего мужа; ее безмерно бесит, что я читаю, она вырывает книги у меня из рук и с матюгами швыряет их на пол. Будь я человеком или, по крайней мере, существом, способным чувствовать боль — она лупила бы меня; так, как есть — раз отбила ладонь о мою скулу и прекратила попытки.

И тоже твердит, что любит меня. А я — неблагодарная машина.

Сегодня я сопровождаю владелицу в клуб на закрытую вечеринку любителей андроидов.

Ее шофер, пожилой симпатичный мужик с лицом честного работяги, смотрит на меня искоса, время от времени хмыкая: «Срамота!» Я его понимаю. На мне кукольные тряпки — широченная рубаха из шелка цвета стали — в черном кружеве, штаны в обтяжку, ботфорты… Я смотрю в зеркало заднего вида на печального эльфа из идиотского мультфильма. Мне стыдно перед шофером. Владелица явно гордится мной, как престижной вещью.

Загородная вилла. Видеокамеры, охранник с пластмассовым лицом, громадный и патологически грациозный, как все андроиды. Щупленький лысоватый человечек с пультом управления — в стеклянной кабинке у ворот.

Я мимолетно завидую охраннику — пока не соображаю, что души в нем нет. Просто движущийся манекен. Все равно — счастливец.

Я рассматриваю автомобили на великолепной парковке. Вспоминаю. Дорого бы дал за то, чтобы хорошенько покататься — не в этом закрытом хромовом гробу с обшивкой из натуральной кожи, а — чтобы поток встречного ветра сорвал с меня мертвую бесчувственность маски, чтобы мир потек мимо двумя смазанными полосами… я понимаю, что это — иллюзия, но не могу не верить в нее и не думать о байках.

Я не чувствую ветер. Я только вижу, как он колышет белую пену цветущей черемухи — черемуха цветет к похолоданию, ветер порывами, два-пять метров в секунду, температура воздуха десять-двенадцать градусов по Цельсию. И я не могу вдохнуть этот запах пряного меда, который порыв ветра несет мне в лицо, а потому никак не могу до конца осознать, что уже наступила весна.

Я смотрю в ветреное небо. Пасмур. День должен пахнуть дождем, бензином и черемухой. Какое было бы невероятное счастье — суметь это почувствовать!

Видеть и слышать — еще не все. Я уже год смотрю на мир, лишенный вкуса и запаха; я сжимал в горсти снег, собранный с подоконника, слышал его хруст, фиксировал его температуру и влажность — и мечтал об ощущении холодного ожога от его прикосновения, о его сыром свежем аромате…

У меня очень специфическая тюрьма. Ее непроницаемость иногда сама по себе доводит меня до бессильной ярости — но мне из нее не выбраться. Мне некому даже сказать об этом; дико пытаться плакать на мощной груди моей владелицы — ее тупость сменяется хитростью и стратегическим разумом, лишь когда дело идет о деньгах. Я боюсь сболтнуть, что мне худо — она спросит: «Что тебе купить?»

Человеческую жизнь мне не купишь. И эта покупка не принесла бы никакой радости никому, кроме меня.

Зал полон. В зале, кроме кукол — люди двух типов: идиоты, помешанные на куклах, и извращенцы. Идиоты, большей частью — женщины; извращенец попадается обоего пола. Ведут себя чуть-чуть по-разному: у идиотов при виде новой куклы или куклы в новых тряпках глаза загораются, у извращенцев — сально блестят.

Живые женщины в дорогих туалетах «от кутюр» окружают меня блистающею гирляндою. Ахи, охи — и разговоры с моей владелицей о цене тех девайсов, которые она докупала отдельно. Цвет моих глаз — где она достала такие? В новом каталоге таких не было! Пряжку для ремня, вероятно, делали на заказ?

Я оглядываюсь в поисках моих собственных знакомых. Милый пупсик, белокурое чудо с очами котенка, невинное, как викторианский младенчик — тридцатилетний гей-проститутка, которого пырнули ножом в вокзальном сортире, циник и позер, злой насмешник, лжец, знающий жизнь вдоль и поперек, ненавидящий женщин, издевающийся над мужчинами — в пределах видимости не обнаружен. Его владелица не пришла. Жаль. От его грязных шуточек меня отпускает. Ему все равно, кто его купил на этот раз — он лжет любому владельцу лихо и сладко, развлекаясь контрастом между собственными мыслями и сказанным вслух. Молодчина.

Хрустальная девочка, сливочно-прозрачная, сладкая, как карамелька, с еле намеченными кукольными грудками — моя милая подруга, толстуха-повариха из дешевого кафе, сгоревшая от рака, веселая и спокойная, железобетонно уверенная, что хуже уже не будет — тоже отсутствует. Еще жальче. Она правильно относится к своему владельцу — как к мужу, со снисходительным презрением умной женщины к озабоченному кобелю, которому лишь бы пива и в койку. Однако почти благоденствует.

Кажется, девочкам несколько легче. Некоторые из них изначально терпимо относятся к несвободе, как к замужеству к ней относятся — и лгут гораздо искуснее нас. Молодцы. Но для меня это — непостижимая наука.