Александр Волков - Пришелец

Когда я проснулся, строгие лики гобеленов на противоположной стене терялись среди рубиновых пятен вечернего солнца, пробивавшегося сквозь причудливо вырезанный переплет высокого окна в моем изголовье. Перед кроватью стоял просто и чисто накрытый стол, в углу комнаты на грубом некрашеном табурете возвышался умывальный кувшин, а через спинку стула была перекинута моя дорожная хламида, отстиранная до чистой соломенной желтизны и искусно залатанная и подшитая во всех прохудившихся и изношенных местах. Я встал, умылся, оделся и приступил к трапезе, поднимая глиняные крышки блюд и наслаждаясь ароматами кухни, уже усвоившей и вобравшей в себя лучшие пряные диковинки и редкости тех земель, из которых возвращаясь останавливались в обители на краткий постой отчаянные, стосковавшиеся по чистой постели и женской ласке бродяги и авантюристы. Рубиновые пятна солнца незаметно для глаза переползали по плотному плетению гобеленов, оживляя искусно вытканные, суровые лица, не изменявшие своего непреклонного выражения даже перед узким ликом смерти, не раз отражавшимся на сверкающих плоскостях кривых сарацинских клинков. Но каково же было мое изумление, когда я вдруг увидел, что черты Первого Рыцаря, чей крестный путь был довольно подробно отражен на огромных листах этой тканой летописи, весьма сходны с моим давним портретом, нанесенным рукой Хельды на круглое донышко медальона, оставленного здесь, в замке, в залог моего возвращения. Дабы убедиться в этом окончательно, я взял широкий низкий бокал на тонкой ножке, до краев наполнил его вином, поставил на пол и наклонился так, чтобы отражение моего лица вписалось в окаймленный чеканным серебряным ободком край сосуда. Из глубины чаши на меня бесстрастно взирал двойник-прообраз бледного гобеленного крестоносца. Но что оставлял за своей спиной этот рыцарь сурового и печального образа? Руины, кровь, пепелища и бездыханные тела тех, кто имел несчастье не только родиться под другими звездами и поклоняться иным богам, но и неколебимо упорствовать в своем, быть может, невольном заблуждении, в суеверном мраке, который не в силах разогнать ни сверкание искусных в ратном деле мечей, ни тихое пламя свечей над безвестными могилами воинственных паломников. Я вернулся на свое ложе, осушил чашу, на дне которой отразился мой лик и, погруженный в эти размышления, незаметно задремал, даже не скинув своей дорожной хламиды. Каково же было мое потрясение, когда открыв глаза, я вновь ощутил на своих щеках колкие касания росинок, облетевших с моих вздрогнувших ресниц и увидел среди замшевых бугров лишайника уже знакомый конский череп с растекшимся по всему темени свечным огарком. Вновь из-под воскового века над пустой глазницей мелькнула и исчезла треугольная змеиная головка, вновь я поднялся к обочине дороги и, спрятавшись в цепких ежевичных зарослях, был подвигнут к дальнейшему пути неким призрачным видением, напомнившим мне о том, что в замке уже который год ждут моего возвращения. Все дальнейшее повторилось с такой скрупулезной, поистине монастырской точностью, что, закрыв поутру дверь за очередными двумя «братьями», я не стал продолжать изучение изображений на стенах своей гобеленовой кельи, а сразу выпил предназначенный мне бокал вина, вернулся на свое еще не остывшее ложе и с чувством острого, хотя и несколько опасливого любопытства попытался притвориться спящим. Вначале мне это как будто удавалось, но вскоре под алый шелк моих век стали проникать всякие беспорядочные, а порой и довольно соблазнительные видения, сменившиеся краткой искрящейся тьмой и окончившиеся беспокойным пробуждением среди знакомого пейзажа: череп, головки костей, змея… «Зачем?» — подумал я, в третий раз послушно проползая под скрещенными копьями и вполне натурально вопя о сострадании к несчастному страннику. «Кто она?» — свербило в голове в то время, когда я заученно и обтекаемо отвечал на якобы коварные вопросы, обратив лицо в темный угол зала, где тускло просвечивала высокая фигура в серой складчатой мантии. Но когда, поднимаясь по стертым могильным плитам, я вдруг оступился, выскользнул из гладких ладоней провожавших меня «братьев» и упал лицом на едва различимую надпись под гербом, в глаза мои бросилась дата погребения, поразившая меня своей свежестью: захоронению было всего полтора года! И вдруг все раскрылось передо мной с такой ясностью, как если бы я долго держал перед глазами папирус с непонятными значками и вдруг каждый значок ожил и напитался живой плотью своего далекого прообраза. Я провел рукой по той складке хламиды, где должны были быть зашиты иссохшие щепки, и чуть не расхохотался в голос, почувствовав пальцами ребристое утолщение шва. «Так вот чем заканчивается этот маскарад!» — подумал я с грустным и в то же время радостным чувством, предвкушая скорое и окончательное избавление от земных мук. Я понимал, что за порогом смерти меня, скорее всего, ждет ад, но ни сама идея ада, ни красочная жутковатая мазня вдохновленных этой идеей художников, никогда не производили на меня достоверного впечатления, представляясь всего лишь одним из мрачных соблазнов падкого на кошмары воображения. Так что мне оставалось лишь достойно доиграть свою роль в этой странной, причудливо декорированной, населенной искусными «жрицами любви» пьесе и в назначенный час сойти со сцены, отдав прощальный поклон той воображаемой публике, глаза которой следят за нами даже тогда, когда мы остаемся в полном одиночестве. И потому на сей раз я был даже несколько удивлен и обеспокоен, когда двое моих провожатых довели меня до знакомой двери и молча удалились, оставив в моей ладони увесистый железный ключ. «Дело, кажется, принимает новый оборот», — подумал я, нащупав бородкой замочную скважину, со скрежетом два раза провернув пальцами литую головку и решительно толкнув тяжелую дверь. С гобеленов на стенах на меня с печальным немым укором взирали изможденные вытянутые лица, озаренные огоньками длинных тонких свечей, вдруг представившихся мне редким лесом копий с окровавленными наконечниками. Смущенный видом этой немой живописной толпы, я не сразу обратил внимание на то, что в дальнем углу кельи на высоком стуле сидит неподвижная фигура в знакомой серой мантии, с глухим остроконечным капюшоном. Почувствовав на своем лице живой человеческий взгляд, я мгновенно повернул голову и чуть не вскрикнул, узнав, точнее, угадав Хельду под грубыми темными складками. Но она предупредила мой крик, подняв руку и трижды осенив сложенными перстами дымный от горящего воска воздух над моей головой. Колени мои подогнулись, я рухнул и уперся горячим лбом в прохладный пол.

— Я вижу, тебе у нас понравилось, — сказала Хельда бесстрастным, но в то же время несколько презрительным тоном.