Елена Никольская - Змей подколодный

Чёрная белка вгрызается в морок зубами.

— Это не твой талисман! — говорит Шевалье.

Чёрная белка, шипя от боли, рвёт морок в клочья, наспех сплетая взамен крепкий сон.

Долгий сон, слепой и тихий, но слова Шевалье остаются с Андреем — в ушах и в кустах смородины, во рту, в ноябре.

— Талисман, — бормочет он, просыпаясь, — талисман…

"Снег", — думает он, глядя на узор, выбитый белым на прозрачном тюле. Снег в ледяных пустынях, до самого горизонта, там, где живёт Шевалье…

"Не снег", — понимает он, просыпаясь окончательно, и клочья морока о долгах и ботинках падают на пол. Они катятся под диван, словно сухие листья, выцветшие, скрученные, никчёмные… И одежда, разбросанная по комнате, и одеяло, сбитое в ноги… И смятые простыни, о ноябрь, мой ноябрь!..

Протеже ноября садится, с силой протирая глаза. Адепт безумной грамматики потягивается, сцепив на затылке затёкшие руки.

В квартире совсем светло: утро. Утро, лишённое коньюнктива.

Волшебная ночь удрала, но следы её здесь и воочию.

Ветер скрипит незакрытой балконной дверью, гоняет по полу две пробки от шампанского. Wing of change, он дует в лицо, он сдувает со скомканных джинсов развёрнутую сигаретную пачку…

Записку.

"Я люблю тебя!" — читает Андрей, улыбаясь.

"Я должна уйти", — читает он и жмурится, не веря глазам.

— "Если ты расскажешь хоть кому-нибудь — меня убьют", — читает он вслух и судорожно начинает одеваться.

"Дура. Коза упёртая! Упёртая дура в горящей избе. Но если я никому не скажу, то тебя не убьют. Тебе просто покажут удивительный сон. Тебя завернут в беличью шкурку, и ты подружишься с другими белками, ты научишься чистить ботинки и клетку… Тебя не убьют, потому что я убью его сам!"

Клочья снежного морока выползают из-под дивана.

"Белки со свинками очень хорошие, они научат меня чистить ботинки, я попался на крючок… Но это всего лишь сон. Белки-белочки, белые кобылки, мне приснился дурной кошмар. Но твоя записка — она наяву, как подмастерье сучьего колдуна, как смятые простыни, как наш брудершафт… Брудершафт, звезда моя, это был брудершафт! Мы сделали ночь, я научил тебя делать ночь…"

Клочья морока сцепляются рваными краями.

"Тебя научат чистить ботинки, звезда моя, тебя не убьют, я убью его, но я потерял талисман…"

Талисман.

Клочья морока взмывают в воздух и мельтешат перед носом

"Но это не мой талисман, у меня нет талисмана! Я потерял талисман, и Шевалье заступил мне дорогу…"

Клочья морока лезут в уши, лезут в глаза, и отмахнуться от них невозможно.

"Я научусь скакать и прыгать, раз-два-три, я попался на крючок… Шевалье вспомнил меня!"

Чёрный Шевалье, владыка снежных пустынь, хозяин серебряного щита, детский миф, придуманный Лёшкой Гараниным, получил статус и под здешней зелёной луной.

"Я вспомнил тебя, Шевалье. Тебя и мой талисман".

В год, когда Андрею исполнилось четырнадцать, июньские ночи выдались ужасно холодными. Он выносил на балкон светильник, почти до утра, укутавшись одеялом, читал Достоевского.

Из чёрных, шершавых обложек выламывался чужой, неведомый мир. В грязи петербургских дворов-колодцев валялись бриллианты, в прекраснодушных героях копошились черви. Андрей был очарован. Поражён — в сердце, ум и душу, а потому к Лёшкиной большой любви отнёсся без малейшего интереса.

Одноклассница Светка поражала разве что офигительными жёлтыми кроссовками. На очень стройных ногах — это да, но дарить ей серьги, рискуя наследством и жизнью, Андрей бы нипочём не стал. Напрочь потонувший в "Идиоте", он представлял себя попеременно купцом Рогожиным и князем Мышкиным (Рогожиным — чаще) и был бы рад отдать роль князя лучшему другу, но Лёшка читать роман не желал. Погряз в скучной реальности: целовался на лавочках, писал сопливые стихи и всерьёз обозлился, когда Андрей преподнёс ему оду в честь жёлтых кроссовок.

Они не разговаривали почти две недели — но случилась трагедия, и обида канула.

Лучший друг явился ближе к полуночи, шмыгая распухшим носом. Мёртво молчал, мелко дрожал и смотрел мимо: траур по великой любви, к гадалке не ходи. Сунув чёрный томик под подушку, Андрей затащил страдальца на балкон, завернул в одеяло и приступил к лечению по привычному рецепту — чай с мятой и двадцать капель валерьянки. Дуру Светку убьём попозже.

Довольно быстро выяснилось, что убивать никого не нужно. Дура Светка просто уехала — на все выходные, и к вечеру второго дня разлука стала невыносима. Легче умереть, и Лёшка бы умер, но его смерть огорчит любимую, и любимая умрёт тоже. Такой расклад. Куда там Достоевскому! Да и Шекспир бы к чернильнице не прикоснулся. Вот Андрюша Карцев проникся — не смертельной любовью, конечно, а состоянием драгоценного змея. Правда, змею это слабо помогало. Утешаться змей не желал.

— Она сейчас спит, — шептал он, продолжая шмыгать. — Я обещал ей, что она будет спать, а я буду ей сниться… И она будет во сне карточной дамой, а я буду держать её в руках… А она сказала, что лучше наоборот, как в стихе, но наоборот у меня только в стихе получается…

Ещё бы не хватало. Карточный король — позор на все миры!..

Лёшка закопошился в пушистом коконе и посмотрел на часы.

— Ещё девять часов ждать… Я всё думаю — вдруг авария… Они на машине на своей, выедут ночью…

— Исключено, — твёрдо сказал Андрей. — У неё же отец шофёр, — сказал он в качестве аргумента, и аргумент подействовал. О да — ещё как!

— Знаешь, — сказал Лёшка, мгновенно оживившись. — Знаешь, я так хочу, чтобы он был не шофёр! Я больше чай не буду, возьми… Дрейчик, прикинь, как бы классно было, если он всё-таки вампир!

— Кто?..

"Великая вещь — мята!" — подумал Андрей, глядя, как Лёшка выворачивается из одеяла. Только дело, конечно, было не в мяте.

— Да дядя Юра, кто! Представляешь, если он и вправду вампир — и не хочет, чтобы Светка была со мной! А я знаю, что он не хочет… Вот он так вечером нас поджидает у квартиры. "Света, — говорит, — иди домой!" И она уходит. И оборачивается, а я понимаю, что это в последний раз. Это всегда понимаешь, когда последний… Дверь закрывается, он прислоняется к ней спиной и говорит: "Ну что ж, мой мальчик…" А потом — фр-р! Летучая мышь! И так медленно — взмывает к потолку… Я прямо это вижу… Классно. И с потолка — одним движением — фр-р! И мне в горло — клыками…

Андрей сглотнул и закашлялся.

— И я умираю… — прошептал Лёшка.

Скучная реальность съёжилась, засуетилась и, нырнув под подушку, зашуршала страницами чёрного томика, а Лёшка приставил пальцы к шее и закатил глаза.