Александр Волков - Владигор. Князь-призрак

— Хранитель Времени, — вздыхал он, тяжело ступая по половицам Любавиной горницы, — какого Времени? Что я знаю о нем? Что это вообще такое — Время? Пока я прохожу от окна до двери, свора борзых может затравить волка, а за то время, пока я выдергиваю нож и перерезаю ему глотку, ловчий сокол когтем срубает головку летящего селезня, — что мне хранить, спрашивается?

— Волк, борзая, селезень, сокол не различают добро и зло, — говорила сестра. — Неужели ты не чувствуешь разницы между временем правления Климоги и своим? Не понимаешь главного, того, что сейчас все в твоей власти: цвет Времени, его вкус, запах?

— Цвет, вкус… — хмурился князь. — Ты говоришь о Времени так, словно это вино, которое можно налить в рог и выпить.

— Но разве ты не упивался мщением за смерть отца, когда поражал Климогу? Или тебя никогда не переполняло счастье разделенной любви?

— В моей душе осталась только горечь, и мне иногда сдается, что это все, что я сохраню до конца своих дней, — ответил князь и напоследок рассказал притчу о мудреце, к которому явились четыре беса, хвалившиеся способностью мгновенно исполнять любое желание. Первый бес был быстр, как звук, второй — как свет, третий мог превысить скорость любой мысли, но мудрец отдал предпочтение последнему, четвертому, заявившему, что он быстр, как переход от добра к злу. И наоборот.

— Ты знаком с этим мудрецом? — спросила Любава, когда Владигор умолк.

— Нет, нет, — рассеянно ответил князь, — это так, притча…

— Тогда зачем ты мне ее рассказал? — спросила она. — Притча всегда скрывает в себе некий намек, но я не понимаю, на что ты намекаешь? Что это за переход?

— Переход? — задумчиво повторил Владигор. — Да-да, переход от добра к злу… Отец был Добро, Климога — Зло. Где переход?

— А может, ты сам и есть этот переход, — сказала Любава, — и потому — Хранитель Времени?

— Ты думаешь? — забеспокоился князь. — Но почему я ничего не понимаю в этом самом Времени и редко, с величайшим трудом, отличаю Добро от Зла?

— Бес тебя искушает, — сказала Любава. — Не поддавайся ему.

— А как же Белун? Синклит? Пошто оставили меня? За какую вину?

— А ты думаешь, они тебе власть дали, чтобы ты на печи лежал? — усмехнулась Любава. — Если бы могли, они бы и без тебя с Климогой и оборотнями управились.

— Видно, не только в оборотнях дело, сестра, — вздохнул князь.

— То-то и оно, брат, — сказала Любава.

На этом они расстались, а на другое утро Любаву разбудило чуть слышное цокотанье птичьих когтей по слюдяному окошку спальни.

— Кто там? — шепотом спросила она, откинув полог постели. — Ты, Филька?

— Упырь! — возмущенно пискнул в ответ птичий силуэт на слоистой пластинке.

— Не сердись, мало ли всякой нечисти по ночам летает, — проворчала Любава, опуская ноги в меховые тапочки и накидывая горностаевую накидку поверх шелковой ночной рубашки.

— Ну что ты там возишься! — возмущенно затрепетал крыльями Филька, когда она подошла к окну.

— А то, что нечего тебе в девичьей спальне делать, — цыкнула на него Любава, приоткрыв окно. — Неровен час, увидит кто — такого натреплет, что стыда не оберешься!

— Да ты послушай, что я тебе сейчас скажу, — сразу всю эту ерунду из головы выкинешь! — простуженно просипел Филька, влетев в спальню и опустившись на скамью перед постелью.

— Что случилось? — встревожилась Любава, глядя, как Филькины перья чудно преображаются в рытый бархат кафтана и пестрый узор шелковых шаровар.

— Даже не знаю, как начать… — нахмурился Филька, ударяя в пол козловыми сапожками и сдувая с усов не успевшее преобразиться перышко.

— Брат? Владий? — вскрикнула Любава. — Где он? Что с ним?

— Не знаю, — сокрушенно вздохнул Филька, — ни где он, ни что с ним — ничего не знаю!

Он с досадой вбил в колено жилистый кулак, вскочил и стал ходить по спальне, нервно сплетая ладони в замок и сухо щелкая суставами пальцев.

— Так полети и узнай! — строго сказала Любава, широко распахивая окно.

— Закрой, простудишься! — поморщился Филька. — И не указывай мне! «Полети»! Можно подумать, я не летал! Я к нему еще затемно вернулся, до третьих петухов, глядь, а в окошке тени кружат, как будто послы какие явились князя обхаживать!

— Какие послы среди ночи? — сказала Любава. — С виду ты вроде уже человек, а мозги как были птичьи, так и остались…

— Так вот и я то же подумал! — возбужденно перебил Филька. — Какие могут быть послы? Подлетел к окошку, в раму вцепился, глазом приник: батюшки светы! Князя нет, а в его столе Дуван роется и печати к себе в карман перекладывает. Как дурной сон, ей-богу!

— Да уж дурнее некуда, — нахмурилась Любава.

— Я тоже так думал, — сказал Филька, — пока колоду не увидел…

— Какую еще колоду? — перебила Любава.

— Известно какую, — сказал Филька. — Домовину.

— Домовину? — с замиранием сердца ахнула Любава. — Да кто помер-то?

— Вот это как раз и неясно: покойник с виду вроде как князь… — обстоятельно начал Филька.

— Брат! Владий! — запричитала Любава, упав лицом в раскрытые ладони.

— Да брось ты выть! — с досадой воскликнул Филька. — Я ж не сказал: «князь»! Он, покойник, лицом вроде как совершенно вылитый Владигор, однако есть одна загвоздочка. Или неувязочка, это уж как тебе будет угодно…

— Не тяни ты кота за хвост! — оборвала Любава, смахнув со щеки налетевшую паутинку. — «Загвоздочка»! «Неувязочка»! Брат или нет?..

— Это смотря по тому, каким глазом на покойника посмотреть, — сказал Филька. — Почему, думаешь, я в птичьем облике в любую темень летать могу?

— Потому что видишь глазищами своими желтыми! — раздраженно воскликнула Любава.

— Не своими, а птичьими, — терпеливо поправил Филимон. — Мышь в траве вижу, дрозда на ветке спящего… А почему? Потому, что кровь в них теплая течет и как бы лучи испускает.

— Ближе к делу, — перебила Любава. — Что мне в твоих мышах и дроздах?!

— Не скажи! — строго возразил Филька. — В мире все не само по себе существует, а в связи.

— В какой связи, сыч бестолковый? Мыша с князем повязал, дурья башка!

— Да перестанешь ты встревать, молотилка?! — воскликнул Филимон. — Где, по-твоему, душа у человека обитает?

— Разное говорят, — насторожилась Любава. — Одни — что в голове, другие — в сердце, а третьи в такие места ее помещают, что и сказать-то неловко, — чистая срамота!

— Всяк по себе судит, — усмехнулся Филька. — А ты-то сама как думаешь?

— А что мне думать? — сказала Любава. — Я девица простая, неученая, не то что брат.

— Я тоже не семи пядей во лбу, — сказал Филька. — Что вижу — то знаю, а чего не вижу, так про то и не толкую, — чего зря языком трепать, верно?

— Ты про душу начал… — напомнила Любава.

— Про душу, про нее, любезную, — тряхнул кудрями Филька. — Так вот что я тебе скажу: лопни мои птичьи глаза, если в той домовине, что посреди княжьего двора стоит, еловым лапником убранная, — князь Владигор!