Александр Волков - Владигор. Князь-призрак

— А кто же, Филя? — чуть слышно прошептала Любава.

— Не знаю, — зашептал в ответ Филимон, — знаю только, что душа у человека, как и у всякой прочей твари, в крови обитает и после телесной смерти еще сорок ден лучи испускает, которые только мои птичьи глаза видят, — поняла?

— Про душу поняла, — кивнула Любава, — про брата не поняла.

— А чего тут понимать! — воскликнул Филька. — Кружу я над домовиной, гляжу на покойника, а он как колода: мертвяк мертвяком! Я на край домовины присел для верности, все очи проглядел, чуть меня шестопером не пришибли, но теперь зато точно могу сказать: не исходят лучи от покойника, а раз так, то не князь Владигор в гробу лежит, а одна видимость, морок, оборотень!

— Страх-то какой! — всплеснула руками Любава.

— Какой страх! Радость великая! — засмеялся Филька. — Выходит, жив князь!

— Жив-то жив, — задумчиво покачала головой Любава, — но кому-то его жизнь ой как не в радость! Чует мое сердце: извести хотят Владигора — торчит он в чьем-то глазу как бельмо…

— Кто? — схватился за нож Филька. — Скажи только, глазом моргни — до заката не доживет!

— Эх, Филимон, Филимон! — вздохнула Любава. — В чем-то ты смышлен, а в чем-то и попроще меня будешь. Брат сам давеча сетовал, что чует он смуту вокруг себя, а конец ухватить не может: все улыбаются, поклоны бьют, а как в глаза кое-кому глянешь, такую тьму видишь, что аж холод по спине пробегает!

— Это у него-то холод! — усомнился Филька. — Да он при мне таких костоломов окорачивал, что у меня перья торчком вставали, — крут на расправу, ой крут!

— Это когда зло явное, — сказала Любава, — а тайное сперва распознать надо, иначе можно таких дров сгоряча наломать, что сам не зарадуешься.

— Закатать бы их всех в волчьи шкуры — Дувана первого, — да борзыми! — вдруг вырвалось у Фильки. — Эх, раньше бы надо, хоть на денек, хоть на полденька их упредить, а нынче поздно! Они теперь с каждым часов все больше силы забирают, властью насасываются, клещи поганые!

— Пусть сосут, пока брюхо не лопнет, — усмехнулась Любава.

— Как же, лопнет оно у них, жди! — возмутился Филька. — Утробы луженые!

— А не лопнет само — поможем! — договорила Любава. — Говоришь, князь жив?

— Жив, краса моя, клянусь Перуном! — Филька рухнул перед княжной на колени и рванул ворот рубахи.

— Отыщи мне его! — коротко приказала Любава, чуть тронув ладонью жесткий ежик на Филькиной голове. — Скажи, пусть сам ко мне явится или знак какой даст!

— Какой знак? — Филька задрал голову и сквозь пальцы княжны посмотрел в ее глаза преданным взглядом.

— Брат поймет, — улыбнулась Любава, потрепав Фильку по волосам. — Лети!

Филимон покорно склонил голову и незаметно для Любавы коснулся губами ее горностаевой мантии. В тот же миг шершавый бархат как огнем ожег губы птицечеловека, замысловатый узор кафтана и штанов слился в пестрый перьевой покров, плечи сдвинулись к лопаткам, образовав основания крыльев, а острые когти прорвали головки козловых сапог.

В этот миг далеко внизу скрипнули прихваченные ночным заморозком петли, и на лестнице послышались торопливые шаги.

— Лети, Филька! — шепотом приказала Любава, отступая к окну.

Филимон стукнул когтями по половице, взмахнул крыльями, взлетел в воздух и бесшумно опустился на плечо княжны, обдав ветерком ее встревоженное лицо.

В дверь негромко и почтительно постучали.

— Кто там? — спросила Любава, осторожно приоткрывая половинку окна. — Ты, Кокуй?

— Кому еще быть, как не мне, — ответил голос из-за двери.

— Что в такую рань? Я будить не велела! — строго сказала Любава, выставляя руку в окно и слегка поглаживая ладонью шершавое Филькино крыло.

— Гонец из Города, — отозвался хриплый голос Кокуя. — Князь Владигор помер.

— Как это помер?! — воскликнула Любава, выталкивая Фильку.

— Да так, — вздохнул за дверью Кокуй. — Живот, говорят, схватило — и все!

— Ох, братец, горе ты мое горькое! — заголосила Любава.

— Мало! Мало! — защелкал ей в ухо Филька. — Слезу, слезу пускай!

— Не могу, Филя, с детства не плакала! — прошептала Любава, оглянувшись на дверь.

— Дело поправимое — глянь на меня! — приказал Филимон.

Любава повернула голову и наткнулась на взгляд желтых глаз птицечеловека. Филин смотрел на княжну так, что у нее невольно перехватило горло, а к глазам внезапно прихлынула волна жаркой, неукротимой влаги.

— Вот и открылся в тебе слезный дар, — чуть слышно шепнул Филимон. — Теперь иди!

Филин раскинул крылья, снялся с ее руки и полетел в сторону леса. Любава проводила его долгим задумчивым взглядом, прикрыла окно и, ощутив на щеках потеки соленой влаги, пошла к двери.

На похоронах Десняк держал себя со скорбным достоинством мудреца, который многое постиг и повидал на своем долгом веку. Его вытянутое сухощавое лицо было исполнено строгой печали. «Да, я скорблю, князь был молод, а смерть либо слепа, либо чересчур глазаста, — читалось на этом лице, — но теперь князь в ее власти, а нам остается лишь достойно почтить память о нем, дабы не печалить его светлую бессмертную душу зрелищем земных мерзостей, с которыми он бился до последнего своего вздоха…»

Десняк сохранял на лице это выражение с того момента, как переступил порог княжеского двора, и до конца погребения, которое скорее можно было бы назвать вознесением, ибо колоду с телом установили на плоской вершине хворостяной кучи и запалили факелами с четырех сторон.

Языки огня быстро, как красные мыши, побежали по кривым щелям между сучьями и, достигнув колоды, стали быстро и жадно вылизывать ее тесаное дно, напомнив Десняку дворовых псов, кидающихся на свежую убоинку. Он вспомнил кровавые ошметки и клочья шерсти, вмерзшие в землю посреди его двора: все, что осталось от Хрипатого — отличного сторожа, умевшего не только рычать из-под ворот, но и бесшумным прыжком сбивать с ног ночного вора. И вот этой ночью Хрипатому не повезло: вор попался бывалый и упредил пса точным броском тяжелого клинка на грубой деревянной рукоятке. Орудие убийства было настолько топорно, что на него не позарилась даже дворня, и поэтому клинок так и остался торчать из затылка обглоданного собачьего черепа.

С дворней в то утро вообще происходило что-то странное: баба, подававшая Десняку тапочки, предварительно нагретые ее же ступнями, явилась лишь после третьего звонка колокольчика, но была не заспанной, как обычно, а, напротив, необыкновенно суетливой и расторопной. Правда, подавая тапочки, она их перепутала, отчего Десняк, вскочивший с постели на беспокойный шум под окном, зацепился ногой за ногу и едва не растянулся на половицах. В другое время он бы тут же самолично задрал на бабе рубашку и прошелся плетью по ее голой жирной заднице, но скрип ворот и топот подков по мерзлой земле отвлекли его.