Александр Волков - Владигор. Князь-призрак

Но все было тщетно, и лишь раз, когда Десняк поставил на шкуру стоптанный сапог с обломанной шпорой, слоистый дым вокруг его головы затрепетал и голос Ерыги внятно произнес: «Кости мои зарой поглубже, чтобы половодьем не вымыло и собаки не растащили! Не сделаешь — убью!»

— Сделаю! — перепугался Десняк и в тот же день сам перепрятал истлевшие останки своего бывшего слуги, для крепости обложив свежий холмик каменными плитами.

— Дались ему эти кости! — ворчал он, присыпая сухим снежком мерзлые комья земли. — Золото, значит, не нужно, все земное, дескать, суета сует и ничто перед ликом Вечности, а это тогда что?!

Из-под лопаты выскочила черная скрюченная кисть с грубым серебряным перстнем на среднем пальце. Печатка была сделана в виде острозубой коронки и при ударе кулаком оставляла в месте своего приложения рваный кровавый венчик.

— Вот нечистый дух! — выругался Десняк, нагибаясь к покрытой струпьями кисти и морщась от внезапно ударившей в нос вони.

Но едва он схватил ее за большой палец, чтобы отбросить в заснеженные кусты дикой малины, как кисть вцепилась ему в запястье, а над ухом прошелестел злобный шепот Ерыги.

— Все в одно место, гад! — шипел в сизых морозных сумерках невидимый голос. — В одну яму. И чтобы ни одна косточка не пропала, а то со свету сживу!

— Сделаю, успокойся! — отругивался Десняк, засовывая кисть в карман тулупа и вновь хватаясь за черенок лопаты.

Он заново разгреб снег, растолкал камни по сторонам холмика и, быстро откидывая лопатой песок вперемешку с мерзлыми комками глины, добрался до ящика, кое-как сколоченного из неструганых сосновых досок.

— Прости, брат, что домовинка не больно казиста, — бормотал Десняк, с глухим стуком откидывая крышку, — сам мастерил, тайком, никому такое дело доверить не решился, а то как прознают да как пойдут языками трепать, так до костра меня и доведут, за наши с тобой посиделки…

— Боишься костра? — шелестело в ответ. — А ты не бойся, есть у нас тут и такие, которые горели… Ничего, говорят, только сперва, конечно, больно, а как мозг в черепе закипит, так сразу и отпускает, и дальше ты уже сам по себе летаешь и только смотришь, как они там, внизу, вокруг головешек суетятся…

— Я летать не спешу, — огрызался через плечо Десняк, — пусть другие полетают. Я лучше внизу, вокруг головешек, покручусь — целее буду.

— Суета сует, — вздыхал невидимка над краем могилы, — жил юноша вечор, а ночью помер, и вот его четыре старца влекут на согбенных плечах туда, где нет ни слез, ни воздыханий…

— Сам сочинил? — спрашивал Десняк, доставая из кармана кисть и приставляя ее к разлохмаченному запястью.

— Шам, а што? — неожиданно шамкнул в ответ беззубый череп с пустыми глазницами и провалившимся носом.

Перепуганный Десняк захлопнул крышку ящика, выскочил из ямы, быстро забросал ее глиной и снегом, плотно утоптал, завалил камнями, наметал сверху высокий рыхлый сугроб и, затолкав в кусты легкие сани с широкими полозьями, почти бегом пустился в сторону Посада, уже горящего первыми вечерними огоньками и подпирающего темнеющее небо витыми дымными столбами.

Ночью выпал снег, след к могиле занесло, но кто-то, по-видимому, уже давно следил за Десняком, потому что вскоре после того, как скомороший рыдван со скрипом въехал в ворота княжьего двора, от Циллы явился гонец, молча сунувший Десняку запечатанный сургучом свиток. Старик поднялся на башню, разогрел печать в пламени лучины, сломал ее, развернул послание и, пробежав глазами по первым строкам, замер с отвисшей челюстью: мерзкий писарь под диктовку гнусного шпиона изящнейшим почерком описывал не только шкуру коркодела и прочие принадлежности магического обряда, но и почти слово в слово передавал оба разговора с призраком — в каморке и на могиле. Донос заканчивался приказом немедленно уложить все, что требуется для вызывания духов, и явиться в княжий терем.

«Сам знаешь куда, — было приписано внизу рукой Циллы. — Ешь, пей и до меня не суетись — сама все хочу видеть!»

Десняк вздохнул, свистнул снизу мальчишку и, отослав его готовить сани к выезду, ногой выдвинул из-под скамьи плетеный короб с коркоделовой шкурой.

Ночная тьма отступала от слюдяных окошек, словно вода, придавая горнице сходство с сундуком, всплывающим со дна омута.

— Выходит, что нет его там? — сказала Цилла, поднимаясь с пола и запахиваясь в испещренный черными человечками плащ.

— Выходит, так, — сказал Десняк. — Я уж не первый раз стараюсь, да все никак…

— Знаю, — перебила Цилла, прохаживаясь вдоль полок с темными переплетами и сверкающими бабочками, — насквозь тебя вижу, и под тобой на полтора аршина. И каждого так, каждого! Думала, этот не такой, ан нет, девку увидел и сразу ей подол на голову — и пошел! И пошел!.. Кобели, ой кобели!

— А что ж он делать с ней должен был? — усмехнулся Десняк. — Квасок попивать да на гуслях ей наигрывать?..

— Не болтай! — резко оборвала Цилла. — Натаскал сюда барахла всякого, туману в глаза напустил, а толку?

— Раз на раз не приходится, — смиренно потупился Десняк. — Дух — существо вольное: захотел — явился, не захотел — так хоть в доску расшибись, ни хрена не добьешься.

— Не больно-то ты расшибался, как я погляжу, — проворчала Цилла. — Ладно, не вышло так не вышло. Собирай свои причиндалы и топай! Шпуля, скажи, чтобы коня его вывели да в сани запрягли!..

— Спешу, владычица! Спешу! — зачастил шпион, отступая к двери и путаясь в тяжелых полах медвежьего тулупа.

По мере того как он отдалялся, слабел и невидимый взгляд, не отпускавший Десняка даже тогда, когда он склонялся над шкурой коркодела и поворачивался к Шпуле затылком. А когда дверь за соглядатаем закрылась, старик ощутил такое облегчение, словно с его головы сняли тяжелый чугунный обруч, какие надевают на злоумышленников, подозреваемых в заговоре против синегорского престола. Теперь Десняк был совершенно уверен в том, что вместе со Шпулей в горнице был некто, обладающий способностью проникать в чужой мозг и перемещаться вместе с ним.

Делиться своими подозрениями с Циллой старик не стал, тем более что у нее самой были некие таинственные способы разузнавать о его делах до мельчайших подробностей. Возвращаясь домой в крытом, скрипящем полозьями возке и придерживая рукой плетеную крышку короба, Десняк вновь перебирал в уме все события последних дней и неизбежно приходил к выводу, что в Стольном Городе завелась некая сила, не только не подвластная Цилле, но и представляющая прямую опасность для ее могущества. Старик еще не до конца понимал, какую цель преследует его бывшая рабыня, но некоторые признаки указывали на то, что под ее владычеством Синегорье может вскоре разделить участь Мертвого Города и его пустынных окрестностей с редкими, сгнившими до окладного венца срубами и пещерками отшельников, из которых давно выветрился человеческий дух, заменившийся тяжелым, гнилым запахом волчьего логова.