Анна Коростелева - Школа в Кармартене

Гвидион, не раздумывая, открыл шкаф. Он снял колбу с темно-красным реактивом, капнул три капли на спину циннонию, который блаженно встряхнулся и поежился, растворяя реактив, затем, благодарно хлюпнув, стек со стола и впитался куда-то под паркет. Ставя колбу на место, Гвидион увидел на нижней полке нечто, что заставило его вздрогнуть: там лежали старинные, средневековые инструменты для кровопускания. Гвидион узнал ударник и другие допотопные орудия флеботомии. Гвидион боязливо протянул руку к инструментам. Рядом с ударником лежал орден, который он решился взять в руку. Это была девятиконечная звезда с выбитой по кругу надписью: «Господь предал в наши руки врагов английской республики, и слава этой победы принадлежит лишь Ему». У Гвидиона мелькнула мысль о том, что душа Змейка — глубочайшие потемки, но в это мгновение вошел сам Змейк, и Гвидион несколько сбивчиво принялся излагать подробности визита циннония.

— Все правильно, — сказал, к его удивлению, Змейк. — А вы что, собственно, здесь делаете? Если не ошибаюсь, спецкурс у нас не сегодня.

— Я пришел просить об одолжении, — сказал Гвидион, чувствуя, что его глазам недостает голубизны.

— Да? — вежливо сказал Змейк.

— Мне нужно проверить, как срослись края раны на «Древнейших мифах человечества» и не нарушил ли шрам разборчивости текста. Вы не могли бы?..

— Где? — спросил Змейк.

— На конюшне, — с облегчением ответил Гвидион.

На конюшне «Древнейшие мифы» были изловлены и привязаны за веревочку к столбу, поддерживающему стропила, и, слегка позвякивая бубенчиком на шее, обнюхивали мох, разросшийся у основания столба. Гвидион быстро повернул каприкорна нужным боком и указал на то место, над которым поработал Мак Кехт и где теоретически мог бы быть шрам. Гвидион нашел это место только благодаря хорошей зрительной памяти.

— «…В разное время повторявшаяся в истории ошибка одаренного врача. Не закончив обучения, он преступал границы, положенные природой, вслед за чем погибал от руки собственного отца, понимавшего опасность такого служения человечеству и все его последствия. Примером этого могут служить миф об Асклепии, древнейшая версия мифа о Прометее, история взаимоотношений Диана Кехта и его сына Миаха, архаический пласт сказаний о Гилтине…» Текст читается свободно, — бесстрастно сказал Змейк. — И животное у вас лоснится. Не вижу причин для беспокойства.

Змейк вышел, и его взметнувшийся плащ на секунду накрыл каприкорна, который, очутившись на мгновенье в полной темноте, опешил и тоненько заблеял.

Ллевелис отряхнул руки и, улыбаясь, присел на табурет перед паутиной, любуясь своим творением, достойным висеть рядом с любыми произведениями искусства. Пока он раздумывал, кого первого позвать посмотреть на законченную работу — Мерлина, святого Коллена или Гвидиона, — и представлял себе, какие у них будут глаза, появилась маленькая хлебопечка с огромной шваброй и, ворча: «Безобразие! Развели грязь, паутины вон понаросло», — одним движением швабры смела паутину Ллевелиса и проследовала дальше.

Ллевелис некоторое время стоял, не в силах оторвать взгляда от того места, где только что была его паутина, в неописуемом потрясении. Потом сел и схватился за голову. «Боже!» — простонал он и некоторое время раскачивался из стороны в сторону, еще не веря тому, что произошло. Через десять минут он с совершенно сухими и блестящими глазами поднялся на ноги. На лице его отражалась смутная решимость. Он вновь подхватил веретенце с остатком паутины, и еще через десять минут в солнечном луче переливалась новая нить, протянутая между полом и потолком. И только после этого у него за спиной бесшумно возник Мерлин.

— Что здесь такое? — строго спросил он.

— Я плету паутину, — измученно отвечал Ллевелис.

— Это еще зачем? Вы не перегрелись, милейший? — подозрительно присмотрелся к нему Мерлин.

— Здесь должна быть паутина, — сообщил Ллевелис механически.

— Никакой паутины здесь быть не должно, — уверенно сказал Мерлин. — Еще не хватало. И так в министерстве говорят об антисанитарном состоянии вверенного мне заведения.

И, шурша балахоном, Мерлин направился к выходу из библиотеки. Ллевелис глядел ему вслед с разинутым ртом.

…Гвидион обернулся на скрип двери. Он сидел за столом у окна, в черной майке с надписью «Book of Kells», — однако без единого рисунка, отчего надпись выглядела загадочно, — и учил урок.

— Ллеу, слушай, — сказал он и зачитал вслух: — «Сова никогда не отклоняется от своего курса, даже если ей надо обогнуть препятствие».

— Что же она, так в дерево и врезается? — слабо заинтересовался Ллевелис.

— Да нет, не может быть, чтобы сова так летала, — сказал Гвидион. — Надо бы узнать поточнее. У архивариуса Хлодвига спросить неудобно, как ты думаешь?..

— Гвидион, я закончил паутину, и ее никто — никто не видел! Ни один человек!!! — не выдержал Ллевелис.

Гвидион ахнул, расспросил обо всем и неуклюже пытался утешить его, но Ллевелис с такой скорбью повторял: «За что Мерлин так ненавидит меня?» — что Гвидион почувствовал, что его ум темен, словарный запас беден, а сердце недостаточно чутко, чтобы помочь этому горю. Он поскреб в затылке и сходил за Дионом Хризостомом. Тот с удовольствием пришел, присел на край кровати, произнес сильную и прочувствованную речь, потом плюнул, выругал Мерлина старым маразматиком и хлопнул дверью. Тогда Гвидион сходил к Мак Кехту. Мак Кехт заварил какие-то травы, но Ллевелис не мог выпить ни глотка, — его горло сводили спазмы. Тогда Гвидион позвал Мак Кархи. Мак Кархи пришел, хмыкнул, сел верхом на стул и очень живо рассказал несколько средневековых анекдотов о том, кто, где, кого, когда, какими способами и чему учил. Ллевелис не шевельнулся. Тогда Гвидион привел Рианнон, объяснив ей все по дороге, и Рианнон совершенно бескорыстно заверила Ллевелиса, что в глазах всех женщин Британии он одинаково изумителен, независимо от того, может ли он похвастать огромной паутиной собственного изготовления или нет. Ллевелис не поднял головы.

Прошло полчаса, скрипнула дверь, скрипнула половица.

— Я, как обычно, прощаюсь и как обычно, навсегда, — тихо сказал Кервин Квирт. — У меня сегодня бридж с испанским посланником, конские бега и ужин в Бэкингемском дворце. Когда-нибудь я покончу с собой. Но сейчас нужно ехать. Прощайте, Ллеу.

Ллевелис души не чаял в Кервине Квирте, и в другое время его вопль потряс бы небеса; но сейчас он не ответил ни одним словом.

Поздно вечером с башни Парадоксов, путаясь в ночном шлафроке, спустился никем не званый Мерлин. В полной темноте он нашел дверь в их комнату, бесцеремонно потряс Ллевелиса за плечо и сказал: «Когда я был в вашем возрасте, Ллеу, я тоже вот так вот… не знал, чем бы мне заняться». Слезы Ллевелиса мгновенно высохли, он сел на постели и, увидев, что перед ним и вправду Мерлин, измученно улыбнулся. «Вижу, что вы изнываете от безделья, — продолжил Мерлин, — но это поправимо. Я принял решение бросить ваш курс на Авалон, на сбор яблок».