Александр Бруссуев - Не от мира сего-3

— Духовно, — улыбнулся Дюк.

— Ага, оно и видно, — тоже изобразил улыбку Буслай. — Полуголые ходят, железо не плавят, полная свобода.

— Так это же хорошо, — отреагировал Стефан.

— Хорошо то, что хорошо кончается, — заметил Садко. — Конечно, истинная Вера у них присутствует без всякого влияния обстоятельств. Вот только это делает их беззащитными.

— Перед кем? — удивился Дюк.

— А перед этими, — музыкант кивнул себе за спину, где в невидимом море покачивались на волнах невидимые корабли. — Гуанчи свободны, потому что каждый из них индивидуален, живет по Заповедям, понимая, что наказать его могут только после смерти — обратят в хахо, и сиди истуканом до страшного суда. А Меур этот и его прихвостень Бетенкур строят свое государство. Причем логика у них проста: государство — тоже Бог, и единственный долг каждого человека — это служение через государство Богу. Власть в государстве — абсолютный разум, любой индивид может обрести свободу, только преклоняясь перед властью государства и беспрекословно подчиняясь ему [178] по Гегелю «Движение Бога через историю», (примечание автора) . Отсюда и насилие над себе подобными, не говоря уже про народ, отличный от них.

— Думаешь, без драки не обойтись? — спросил Стефан.

— Думаю, без войны не обойтись, — ответил Садко.

Снизу сразу с нескольких мест раздались исполненные боли крики, переходящие в стоны. У костров заметались тени, сопровождаемые звяканьем железа и звуками глухих ударов.

Садко и его товарищи вскочили на ноги, схватившись за оружие: надо бежать на помощь — но куда? Вслушиваясь в захлебывающуюся страданием темноту, они бессильно кусали себе губы, ожидая, что и к ним сейчас ворвутся вооруженные люди, чтобы резать, чтобы убивать. Но прибежал Эйно Пирхонен с подбитым глазом и каким-то кистенем в руках, отсвечивающим в свете гаснущего костра черной кровью.

— Братцы, — сказал он. — Война.

И рухнул замертво.

Конечно, это преувеличение. Не то, что война, а то, что Эйно Пирхонен рухнул замертво.

Он вообще остался стоять на ногах, просто странно оскалился и облокотился о скалу. Сбруя на спине оказалась порезанной в нескольких местах, так что некоторые ремни свисали, словно безжизненные щупальца. Все почему-то смотрели только на эти ремни.

— Они напали со всех сторон одновременно, — наконец, сказал гуанча.

Звуки криков и бряцанье постепенно стихли. Осталась только темнота, да кое-где плакали женщины и дети.

— Это была вылазка, — проговорил Стефан, все еще сжимающий в руках меч. — Они уже отошли.

— Куда? — спросил Садко.

— А вон туда, — показал пальцем на берег Буслай.

Установленное еще днем распятие горело, как ориентир.

Люди Меура, едва только сгустилась тьма, высадились на берег на маленьких лодчонках, перевязав для бесшумности все свое военное железо тряпками. Костер на берегу служил маяком. Прочие костры — целями. Все караульные гуанчи были вырезаны без малейшего лишнего звука — свое ремесло инквизиторы знали хорошо. Пройти по единственной дороге к селению, даже не разжигая для этого дела факелов, было несложно. Животные и люди утоптали ее до состояния твердого каменного покрытия.

Заплутавшие козы высовывались из-за кустов, провожая взглядами группу энергично марширующих людей. Крысы в кустах нервно хихикали, шепча друг дружке на ушки стихи классика:

Вся эта живность не спешила поднять тревогу, потому что прошедшие мимо люди людьми не пахли! И козлами тоже не воняли. По настоянию Меура и, исходя из собственного опыта, все инквизиторы, участвующие в акции, старательно надушились благовониями. И теперь они пахли лесом, мятой и абрикосами. Хватит лишь на некоторое время, все равно под утро кислый запах давно немытых мужских тел прорвется наружу. Но тогда уже маскировка сделается без надобности: пусть крысы пищат, а козы блеют.

В селение они зашли со всех четырех сторон, стараясь, опять же, не шуметь, но продлилось это недолго. Инквизиторы врывались в незапертые хижины, если в ней находился мужчина, спящий, либо бодрствующий, наносили ему удары мечами, стараясь быстрее лишить жизни, сгоняли женщин и детей на улицу, где привязывал им руки к одной веревке. Кричащим женщинам затыкали рты кляпами, на плачущих детей не обращали внимания.

Когда собралось приличное количество пленных, часть из нападавших ушла с ними по направлению к месту своей высадки, подгоняя пинками и ударами мечей плашмя. Другая часть, большая, обороняла отход.

Гуанчи, захваченные врасплох, пытались контратаковать, но в темноте делать это удавалось плохо. На любой зажженный факел сразу же прилетал рой стрел, тем самым лишая огонь поддержки — он падал и тух. Кое-кто принимался отчаянно рубиться обсидиановым топором, но, достав им одного-двух людей, падал, пронзенный копьями.

Все произошло достаточно быстро. Инквизиторы организованно отступили, успешно отражая любые попытки гуанчей завязать схватку. Своих павших — а такие тоже имелись — они выносили с собой, не оставив на поругание ни одного тела. В любых воинских соединениях всех времен и народов негласно или гласно существовало правило: своих не бросают, сам погибай — товарища выручай. Это придавало уверенности, что, случись с любым из воинов беда, его ни в коем случае не бросят.

Эйно Пирхонен позаимствованным кистенем надавал по башке одному из лучников, налетев на него из-за угла, но сейчас же пришлось спасаться бегством — в спину ему пришелся весьма чувствительный удар от кого-то из подоспевших инквизиторов. Он еще раз помахал в схватке своим оружием, но почувствовал, что его окружают, резко бросился в сторону, ударившись лицом о древко копья, которым попытался защититься от его броска один из нападающих, дернул его на себя, тем самым приняв на него удар другого копья, нацеленный ему в поясницу. Эйно Пирхонен вырвался и пытался организовать своих соплеменников, но где там? Хаос и ужас, запах крови и крики детей только усугублялись темнотой, в которой, похоже, захватчики ориентировались даже лучше, чем коренные жители.

Наконец, суета и пустые метания прекратились. В селении остались только гуанчи, живые и мертвые. Как мог, Эйно Пирхонен растолковал пастухам, что надо ждать рассвета, чтобы осмотреться, а потом думать, как освободить своих женщин и детей. Если их взяли в плен, значит, не собираются убивать! Добившись относительного понимания, он побежал наверх к ливонцам, лелея надежду, что их врасплох не захватили.

— В одном ты прав, — сказал Садко, выслушав рассказ гуанча. — Когда взойдет солнце — станет виднее.