Александр Бруссуев - Мортен, Охвен, Аунуксесса

Когда я подобрал клинок и бросился на выручку самоотверженному псу, они уже, визжа и глухо рыча, оказались за пределом светового пятна. Мне было страшно представить, как туго сейчас приходится Бурелому, сцепившемуся с существом, в три раза превышающим его самого. Схваченная мною головня недостаточно хорошо освещала поле битвы, но тут ошибиться было трудно: тварь, повизгивая от боли, терзала моего защитника, моего друга, моего славного пса. Не помня себя от ярости, я взмахнул Пламенем и нанес удар по чудовищу. Но оно почувствовало мою атаку и, подняв голову в мою сторону, резко отпрянуло в сторону. Тем не менее, мне удалось с помощью этого удара Пламени слегка, на левое ухо и длинный лоскут шкуры с плеча, облегчить вес оборотня. Запах разложения, чудовищный аромат мертвой плоти, так шибанул мне по носу, что меня чуть не вывернуло наизнанку прямо здесь.

Мы застыли друг против друга. Страха не было, было лишь одно желание побыстрее закончить это дело. Но, похоже, монстр не торопился с новой атакой. В мерцающем свете головни мне показалось, что его волчья морда начала изменяться. Не мудрено, когда, вцепившись в пах, висит мертвой хваткой матерый пес. Как же должно быть ему больно, этому оборотню! Я подумал, что нежить, наверно, нечувствительна к боли, но тут же не согласился с собой. Так не бывает, ведь плоть, даже неживая, должна хоть как-то защищать себя от воздействий извне. А, может быть, плоть-то как раз и живая, только душа — мертвая. Но почему же тогда так сильно пахнет мертвечиной! Я понял, что запутался. А еще я понял, что раз у меня хватило времени на всякие странные мысли, то монстр нападать пока не собирается. Какое совпадение! У меня тоже не было никакого желания бросаться в атаку.

Тем временем тварь, беззвучно ощерившаяся передо мной, оказалась в размерах меньше, нежели представлялась до этого. У меня отпали всяческие сомнения — она видоизменялась! Внезапно она взвыла дурным голосом, отпрыгнула в сторону — и исчезла. Ее крик был полон страдания и походил уже на вопль сошедшего с ума человека. Я еще постоял для порядка в боевой стойке, ожидая внезапной атаки, но в сердце крепла уверенность: оборотень ушел. Издалека донесся отчаянный крик, совсем человеческий, и он удалялся. Надо мной висела крупная желто-багровая, как напившаяся крови, луна. У меня начали дрожать ноги, и я опустился наземь. Все-таки удалось остаться в живых…

Я сидел и смотрел на луну, пока головня в руке решительно не потухла. Боже мой, а что же с Буреломом? Конечно, было настоящим свинством с моей стороны развалиться здесь, в то время как отважный волкодав, сцепив клыки на отвратительном хозяйстве монстра, несется, может быть, куда-то вдаль. А уж хватка у Буренки была стальной.

Я подскочил на ноги, не зная, что же мне нужно предпринимать? Был бы Охвен здесь, подсказал бы. Но все мои сомнения, куда бежать и как искать, разрешились сами собой. В наступившей опять полнейшей тишине я услышал слабый плач, как умеют плакать только собаки. Еле слышное поскуливание было наполнено такой тоской, что я испугался, наверно, даже сильнее, нежели при появлении перед нами оборотня.

— Бурелом! — позвал я. — Буренка! Где ты!

Я ожидал услышать если не лай, то хоть какой-то отклик на мой зов. Но, ответом мне был все тот же слабый плач. Я бросился к костру, выхватил новую головню и помчался на поиски собаки. Первое, что я обнаружил, было отрубленное человеческое ухо. Выглядело оно очень несвежим, почерневшее и дряблое, словно уже не один день провалялось неприкаянным. Чуть в стороне от него земля была взрыта ужасными когтями монстра, когда он пытался сбросить с себя Бурелома. Еще дальше я увидел широкую полосу, почти черную на не успевшей поблекнуть от дождей и холода траве. А рядом лежало нечто, к чему я, очень волнуясь, протянул руку и сразу же одернул, скривившись от омерзения. Да, это было то, что оторвал отважный пес от чудовища. Найти в себе силы, чтобы осмотреть это, у меня не получилось. Как же тварь теперь жить-то будет? Впрочем, в сравнении с ухом, такая потеря для оборотня была менее важна, наверно.

Темная полоса была полосой крови, без всякого сомнения. Крови бедной храброй собаки. По этому следу я дошел до вытянувшегося на земле пса. Он лежал, уткнувшись головой в кожаное покрывало, в которое был раньше завернут меч. Оно сохранило запах Охвена. К хозяину прощаться приполз верный Бурелом. Все тело собаки было переломано и изодрано, местами из-под шкуры торчали обломки костей. Но Буренка был еще жив, хотя не мог пошевелить ни головой, ни телом — последние силы ушли на передвижение ползком. Когда я опустился перед ним на колени, в ужасе схватившись за свою голову, он приоткрыл глаза и снова заплакал.

— Буренка! Буренушка! Как же это так тебя! — заговорил я, глотая слезы. — Не умирай, прошу тебя! Скоро вернется Охвен, он тебя вылечит! Только ты держись!

Я стал осторожно гладить Бурелома между ушами, он перестал скулить и высунул язык. Я приблизил ладонь к его носу, он сделал движение языком, будто силясь лизнуть меня: мол, прости, что покидаю тебя, не могу больше защищать. И умер.

Я плакал навзрыд, кричал и тряс кулаками в направлении, куда скрылся убийца — оборотень.

Наверно, Бурелом предчувствовал свою гибель. По крайней мере, в его поведении последнее время не наблюдалось той веселости, что была раньше. Я еще подумал, что он начал стареть. Нет, просто собаки чувствуют гораздо тоньше, нежели мы, люди. Он и бросился на оборотня, зная, что победителем из этой схватки не выйдет. Но не убежал, поджав хвост. Он до самой своей кончины выполнял долг защитника. Самое страшное сейчас было то, что как-то помочь псу я был бессилен. И это бессилие заставляло меня рыдать, безнадежно отправляя пустые угрозы в адрес оборотня.

Небо на востоке начало краснеть, стало быть, эта длинная ночь постепенно подходила к концу. Я выпустил необычно молчаливых и подавленных коз и на руках отнес к реке останки Бурелома. Мне не хотелось, чтобы Охвен увидел своего друга в таком виде, измазанном донельзя землей и кровью. Я отмывал шерсть собаки и вспоминал, то время, когда веселый, но грозный пес радовался моему появлению, как он умел улыбаться своей странной лукавой собачьей улыбкой, колотя по своим бокам хвостом. Хоронить его без Охвена я не стал, уложил там же на берегу в тени большого камня и заложил крапивой и ветками.

Потом я наколол на заостренную палку из осины ненужные более оборотню части его тела и, сдерживая тошноту, побросал все в костер. Вонь от этого пошла непередаваемая, пришлось даже убежать подальше, издалека запоздало радуясь, что дым от костра тянет, к счастью, не в сторону нашего жилища.

Так незаметно время пролетело до обеда, а потом вернулся Охвен.