Джо Аберкромби - Герои

Не испытывая видимых неудобств от воды, капающей с полей его шляпы, снаружи стоял один из сутенёров. С той самой понимающей и слегка угрожающей улыбкой, что они носят словно форму.

— Всё по вашему вкусу?

По моему вкусу? Я не умею даже кончить в отведённое время. Большинство людей способны влиться в общество хотя бы на таком уровне, если уж не на большем, ведь так? Что я такое, раз обязательно должен снести, сломать моё единственное светлое чувство? Если только кто-то назовёт светлой нездоровую одержимость чужой женой. Ну, наверное, назову я.

Горст посмотрел на этого человека. Посмотрел с чувством, прямо в глаза. Сквозь пустую улыбочку, в стоящую за нею алчность, неумолимую жестокость и беспредельную тоску.

По моему вкусу? Мне что, полагается гоготнуть, и по-свойски тебя обнять? Обнимать крепче и крепче, и напрочь скрутить твою башку, вместе с мудацкой шляпой? Если я буду бить тебя по морде, пока не раздроблю все кости, если руками размозжу твоё горло, как считаешь, много ли потеряет мир? Заметит ли хоть кто-нибудь? Замечу ли хотя бы я? Будет ли это дурным поступком иль добрым? На одного червяка меньше жиреет, буравя навоз славной королевской рати?

То ли на мгновение соскользнула Горстова маска, то ли годы практики отточили мужику чутьё просекать признаки близящейся раздачи лучше, чем членам штаба Челенгорма и ставки Кроя. Тот прищурился и сделал аккуратный шаг назад, потянувшись одной рукой к поясу.

Горст понял, что надеется на то, что сутенёр вытащит клинок. От мысли об оружии моменально вспыхнуло приятное волнение. Вот и всё что теперь меня будоражит? Смерть? Смотреть ей в глаза и творить её? От вероятного скорого насилия, не набух ли даже, слегка, его натёртый член? Но сутенёр только стоял и смотрел.

— Всё замечательно. — И Горст побрёл мимо, бултыхая сапогами по слякоти, прочь, между палаток в безумный балаган, что, словно по волшебству, распускается в ближнем тылу после любой остановки армии более чем на пару часов. Полный суматохи и разнообразия, подобно любому рынку Тысячи Островов, полный слепящих красок и захватывающих дух ароматов, подобно любому дагосканскому базару. Любую потребность, причуду и прихоть предоставят с избытком в дюжину раз.

Раболепные торгаши протягивали образцы яркой ткани офицерам, слишком пьяным, чтобы стоять на ногах. Оружейники звонко выстукивали мелодии наковален, пока продавцы демонстрировали прочность, остроту и красоту товаров, ловко подменяемых барахлом после вручения денег. Майор с хищными усами замер, выставив воинственный двойной подбородок, а художник при свечах набрасывал его фальшиво-размалёванное изображение. Безрадостный смех и бессмысленный гомон били молотом в больную голову Горста. Всё только лучшее, высочайшего качества, заказное и знаменитое.

— Офицерские займы! Ссуды по первоклассным тарифам!

— Сульджукские девки! Лучше трахелова в жизни не будет!

— Цветы! — голосом, примерно где-то между песней и воплем. — Вашей жене! Дочери! Любимой! Блядине!

— В конуру или в суп, — вопила женщина, подсовывая ошеломлённого щенка. — В конуру или в суп.

Далекие от совершеннолетия дети сновали в толпе предлагая почистить или погадать, побрить или наточить, ухаживать за конём или вырыть могилу. Предлагали всё и вся, что можно купить за деньги. Девушка, чей возраст было не угадать, порхала вокруг Горста, игриво танцуя, голые ноги по колено облеплены грязью. Сульджучка, гурчанка, стирийка, кто разберёт какой помеси. — Нравится? — проворковала она, кивая на шест, с пришпиленными обрывками золотого кружева.

Горст задохнулся от накативших слёз, печально улыбнулся ей и покачал головой. Она сплюнула ему под ноги и пропала. Под полощущимся навесом стояла пара пожилых леди. Они протягивали отпечатанные листки, прославляющие добродетель трезвости и воздержания неграмотным солдатам, которые уже утоптали их в грязь на полмили во всех направлениях, и ценные поучения потихоньку смывало дождём.

Ещё несколько неописуемо тяжких шагов, и Горст остановился на дороге, один, посреди всей этой толпы. Вокруг него, с руганью, месили грязь солдаты, все, как и он в безысходном тупике своих мелочных горестей, все, как и он затоваривались тем, чего нельзя купить. Он с открытым ртом воздел очи, дождь щекотал язык. Быть может, он ждал совета, но звёзды закрыты тучами. Они освещают путь к счастью более достойным людям. Гароду дан Броку и таким как он. Чьи-то плечи и локти пихали, толкали его. Кто-нибудь, прошу, помогите.

Вот только кто?

Всё же не скажите, что цивилизация не развивается, ведь в каждой из войн вас убивают по-новому.

Уилл Роджерс

Когда Утроба выволок себя из постели, холодной и липкой, как могила утопленника, солнце едва сумело проредить коричневым пятном черноту восточного неба. Он ощупью продел меч в перевязь, затем затянул, заскрипел и крякнул — как обычно, точно определяя по утрам, насколько сегодня всё у него болит. За побитую челюсть он винил Горбушку и его парней. За ломоту в ногах — долгий забег по полям, в гору, с последующей ночёвкой на ветру. Но за сволочную головную боль приходилось винить только себя. Прошлой ночью он принял по глоточку, или по два, или ещё по чуть-чуть, смягчая утрату павших, чествуя удачу выживших.

Большинство из дюжины уже собралось у груды сырых дров, что в более удачный денёк была бы костром. Над нею, негромко ругаясь, склонился Дрофд. У него никак не получалось её зажечь. Стало быть, холодный завтрак.

— Ох, под крышу бы, — прошептал, прихромав, Утроба.

— Глядите, я тоненько режу хлеб! — Вирран зажал выступившего на ладонь из ножен Отца Мечей промеж коленей, и теперь нарочито осторожно перепиливал буханку о лезвие, точно плотник выдалбливал долотом жизненно важный паз.

— Нарезанный хлеб? — Чудесная отвернулась от чёрной долины, и следила за ним. — Вот странное дело, ни у кого такое не в ходу.

Йон сплюнул через плечо.

— И вообще, скоро ты там закончишь? Я жрать хочу.

Вирран на них даже не посмотрел.

— Итак, у меня появились два ломтика, — и он плюхнул на один из них бледный кусок сыра, а другим припечатал, будто ловил муху, — я ловлю сыр между ними, и вот вам готово дело!

— Хлеб с сыром. — Йон взвесил в одной руке полбуханки, а в другой сыр. — Тот же самый что у меня. — И он отхватил зубами кусище сыра, и кинул остальное Скорри.