Наталья Корнева - Ювелир. Тень Серафима

- Так значит, лес стоит на крови? - брезгливо поежился гончар, по-прежнему не отрывая глаз от умершего. На лице его было написано непонимание и неприятие. Многое колдун пересмотрел в своей жизни за минувшие годы... многое, но не всё. Всё же память о городе была слишком сильна. Память, которая отравила его.

- Нет, - отрицательно покачал головой Себастьян, - конечно же, нет. Здешняя земля вобрала много крови, это так. Но Вироса не нуждается в этом. Люди не смогут выжить без леса, но не наоборот. Вироса стояла прежде, чем пришла человеческая раса, и будет стоять после нее. Вироса - единственное, что будет всегда.

- Да ты оптимист...

Гончар неожиданно задохнулся, не успев закончить мысль, захлебнулся внезапным сырым ветром.

Но что это?! Вновь всё тонет в странном неуловимом свечении, идущем откуда-то изнутри. Сильф сузил глаза, пристально всматриваясь в переплетения воздуха, составлявшего его суть, и с замиранием сердца различил в них тончайшую зеленую нить. Блестящую скользкую металлическую нить, тянувшуюся откуда-то вне здешних четырех измерений. Не думал ювелир, что когда-нибудь доведется увидеть такое. Но глаза не обманывали его: реальность менялась. Воздух, проникавший в их легкие, в кровь, в мозг, сочился несуществующим, как старая рана сочится сукровицей.

И сильф всё смотрел и смотрел, и не мог насмотреться на это фантастическое откровение, как слепой, внезапно обретший заветное зрение. И если бы он мог сейчас видеть себя со стороны, он был бы удивлен еще больше. Глаза его, способные видеть больше глаз простых смертных, превратились в два зеленых моря. В два бушующих северных моря, наводящих ужас на моряков, которым не посчастливилось попасть в шторм. Взгляд сильфа пронизывал насквозь. Ему казалось, он вышел за границы, за пределы своего - своего ли?.. - тела. Далеко за. Дух его проявлял себя в иных сферах.

- О Изначальный! - изумленно воскликнул Серафим, мысленно озираясь, но во плоти даже не поворачивая головы. - Я вижу их... Вот черт. Я вижу твоих призраков!

Две женские фигурки, похожие друг на друга, как мать и дочь, были странно деформированы, словно отражения в текущей воде. Взгляды их погружались прямо в душу, как нож в масло. Полупрозрачные волосы напоминали заросшие ракушками водоросли и заплетались в бесконечные косы вместе с травами и цветами, облаками и птицами. Серафим присмотрелся и с неожиданной неприязнью заметил, что всё того же зеленоватого оттенка платья явившихся надеты наизнанку. Женщины были прекрасны, - и одновременно страшны, страшны до истерики.

Потому что они были мертвы.

Они были мертвы, но так не походили на умиротворенный, возвышенный, совершенно бесполый фантом Моник. Они не были столь чужды и непостижимы. Они походили лишь на неупокоенных мертвых людей, испуганных смертных женщин, которых до сих пор раздирают мысли, страсти и страдания, мучают и пытают воспоминания, терзает не утихшая боль близких.

Гончар внезапно ссутулился и даже как-то сник, втянув голову в плечи, словно пытался спрятаться. В этот момент колдун казался совсем ребенком, беспомощным ребенком, остро нуждавшимся в защите. Пленник Маяка потерянно завертел головой и путано закружился на месте, спотыкаясь о собственные ноги. Похоже, он был дезориентирован. Похоже, ему срочно требовалась помощь. Но кто, во имя всего святого, бы мог помочь ему сейчас?

Ювелир опрометью кинулся к спутнику, но прежде чем успел достигнуть цели, гончар всё-таки упал, и глаза его закатились, превратившись в слепые белые бельма. Несчастный дрожал всем телом, хриплый кашель и судороги сотрясали его, ломали хрупкую оболочку тела, будто вознамерившись насильно достать оттуда съежившуюся от ужаса, забившуюся в самый темный угол душу. Душу, которая могла бы узнать полет, но которую лишали даже её тихой одинокой песни.

- Не уходи-и-и, - тем временем негромко затянули женщины, и голоса их слились в пронзительно-тоскливое, берущее за душу легато. - Останови-и-ись!..

Гончар оцепенел, парализованный жутким объемным звучанием, и изо рта его потекла какая-то слизь.

Чужие кошмары тяжелы. Себастьян впервые подумал, что Софии, должно быть, нелегко приходилось разбираться в его собственных путаных снах. Однако же он должен сделать это. Не просто должен - он хочет, от всего сердца хочет помочь этому повзрослевшему маленькому мальчику, отравленному невыносимой болью прошлого. Отравленному, как и он сам когда-то.

Но одного намерения недостаточно: только изнутри можно увидеть всё.

Нужно нырнуть в этот бред с головой.

Глубоко вдохнув, сильф закрыл глаза и вновь открыл их - уже вовнутрь. Путаясь в ставших вдруг чужими рукавах и карманах, надел мир на левую сторону.

Это было непривычно. Мир наизнанку, мир наоборот. Он был тесен, неудобен и странен. Но Серафим сложил крылья и камнем рухнул вниз, - в клейкие мутные воды, преодолевая невидимые глубинные течения... в пучину этого кошмара, вслед за быстро погружавшимся телом товарища. Нужно сейчас же вытащить его оттуда! Прежде, чем он перестанет дышать. Прежде, чем сердце, голос которого сильф уже едва слышал, умолкнет навсегда.

Вода была густа, как смола, и так же тяжела и черна. Она давила со всех сторон, упрямо не пуская вглубь, но Серафиму нужно было именно вглубь - до предела, до дна, до беспамятства... Вода наполнилась шелестом перьев, похожих на совиные, смятых и скомканных силой этой страшной воды. След их тянулся за ним, как кровавый след по снегу, как жаркий шепот в темноте, но Серафим не желал, не имел морального права оглядываться. Он должен смотреть лишь вперед, зорко высматривая в бездне того, кто сам никогда из неё не выберется.

Маяк отчаянно сражался за свою жертву, и сам гончар выступал ему союзником в этой битве. Он позволял ему тянуть из себя воспоминания, мысли, страхи, не притупляющееся годами чувство вины. Он позволял ему обращать всё это в реальность, и реальность яростно обрушивалась на них, грозя погрести под собой, как океанские волны. На какой-то миг ювелир даже усомнился в своей способности отличать правду от лжи, так достоверна и красочна была последняя. И кто вообще сказал, что прошлое менее реально, чем, скажем, настоящее? Не из него ли оно произрастает, и не в него ли немедленно обращается, существуя лишь один миг?

Но в крови сильфа еще яростней звенел голос ветра, и он разметал эти сомнения с какой-то пугающей легкостью, как игрушечные бумажные кораблики в ведре с водой.

Серафим проваливался в самого себя, как в пропасть, ощущая царящую внутри пустоту и вневременность. Ощущая, как прорастают сквозь тело звуки и краски, все бесконечные оттенки спектра. Ощущая, как тело распадается на мириады волокон воздуха, способного проникнуть даже сквозь самую плотную поверхность. У него больше не было преград...