Наталья Рузанкина - Возвращение

— Вот, Роман привез. Понаволок, а меня от всего воротит, я ни на что глядеть не могу.

В комнате — герани, умирающие на окнах, пыльные жеваные занавески, ковер под слоем мусора, мутное, в белесых разводах зеркало, прокисший чай в бокале с отбитой ручкой.

— Лер…

— А, надоело всё! Да ты садись.

По клетчатым скомканным простыням кровати — книги. Моуди «Жизнь после смерти», Резанов «Танатология — наука о смерти», стопками — диски: «Дорога в ад», «Полночный ужас»…

Лерочка, поджав синюшные ноги, сидит на тахте, и в лице ее, былом прелестном лице, так странно изменившемся за две недели — болезненная отрешенность и пугающая улыбка.

— Ты всё это читаешь и слушаешь?

— Роман привез…

— Ни фига себе лечение!

Я оглядываю мусорную тесноту комнаты, и к сердцу подступает ярость и омерзение.

— Он на голову не падал, этот твой Роман?! Это же додуматься надо! Дай-ка я весь этот срач…

— Не трогай! — в душной мусорной убогости комнаты становится еще душнее от какой-то темной, тяжелой злобы, что начинает излучать Лерочка, злобы непонятной, пугающей.

— Ты… завидуешь. Вы все завидуете.

— Лер…

— Зачем пришла? — будто сглатывая что-то, спрашивает Лерочка, пупырчатый комок катится под тонкой кожей ее горла и пропадает где-то у костлявых ключиц. Лерочка чернеет лицом, нехорошо улыбается. — Позавидовать? Посмотреть на наше счастье?

— Господи, Лер, чему завидовать? — я говорю бережно, осторожно, будто бреду по каменистой тропе над пропастью. — Не видела его, не знаю, но если он подсовывает тебе вот это, если он позволяет тебе жить в этом дерьме, он…

— Уходи… — иссохшими желтоватыми руками обхватив колени, Лерочка замирает в сутулой сиротливости у окна. В лице ее по-прежнему чернота, взгляд — полубезумен. — Не устроила свою жизнь, — она по-прежнему будто что-то сглатывает, воспаленные глаза лихорадочно блестят. — Пришла разрушить мою… Завидуешь!

— Ты чокнулась, — тихо отзываюсь я, с отвращением оглядывая книги и кассеты, несущие запах небытия. — Я выясню адрес этого твоего урода, я…

— Уходи, завидуешь…

Я стремительно и молча покидаю страшную в своей загаженной тишине Лерочкину квартиру, миную испохабленный подъезд и вырываюсь на крыльцо. Света, воздуха, неба взахлёб!

Я глотаю розовый, дымящийся вечерний воздух, утираю слёзы с лица, слёзы от увиденного и от собственного бессилия, вдруг замечаю ткнувшийся в предподъездную пыль крохотный серебряный прямоугольник — визитку.

Я разглаживаю визитку, прищурясь, читаю сквозь слёзы, а черная жгучая рыночная тушь выедает мне глаза: «Заречный Роман Владимирович, адвокатская фирма „Осирис“». Уж теперь-то я поговорю с тобой, мразь!

Тихо струится васильковый вечер, звёзды, крупные, как яблоки, поблескивают сквозь листву, кружевные занавески птицами пытаются улететь в засыпающий сад, в светлом круге настольной лампы — мотыльки, залетевшие на огонь…

— Хорошо у тебя, баб Катя…

— А хорошо — так и живи. Всё одно — живая душа, а то скучно, тошно мне, старой… Вон, диван в спаленке, постели на нем, спи.

— Да нет, баб Катя, не поняла ты… — я ловлю занавеску, от невесомого сквозняка крылато взметнувшуюся за окно. — Соседи мы теперь, я угол в вашем доме купила.

Екатерина Карповна, единственная оставшаяся в живых подруга моей покойной бабушки, в доме которой и пролетело, как цветочное ливневое лето, мое детство, откладывает вязание, выпрямляясь. Худая, нескладная, в темных одеждах, с отведенными в сторону острыми локтями, она напоминает диковинного черного кузнечика, но лицо, чуть позолоченное светом лампы, в веточках морщин, как старинный царский фарфор, живое и доброе, а глаза ласковые, чуть печальные. Замерев так на миг, она возмущенно всплёскивает руками:

— Ой, лишенько мое! Так у тебя ж вроде…

— Продала я квартиру, баб, а Бадаевский угол купила. Так надо было…

— Ну дела, ну дела… — баба Катя снова опускается в кресло, склоняясь над вязанием. — Да гроша он не стоит, этот угол, каморка одна, кухня закопченная да уборная во дворе… Померли, а Царства Небесного не пожелаю, лихие люди были.

— Откуда знаешь?

— Да уж знаю. До чужого падки были, по дворам да домам всё шарили, в садах пакостили, сивухой своей пол-округи отравили, от нее же и померли… Кто ж тебе такое «добро» продал?

— Риэлтеры, «Ирида».

— Это за твою-то красавицу, за хоромы твои? Дивны дела твои, Господи! — вздыхает, изумляясь, баба Катя. — Ну, надо так надо… Яблок вон возьми, груш, в Бадаевском саду-то — сорняки одни.

— Спасибо…

Меркнет васильковый вечер, ночь идет, черная, глухая, как апрельская вода, идет и затопляет всё — звёзды, яблоки, деревья, низкие узорчатые палисады и сонные цветы, и даже занавески перестали взлетать и испуганно притихли. А мы пьем чай — вишневый, густой, с ласковым уютным запахом летнего сада.

— Баб Катя, рай есть?

Баба Катя утирает с глаз невидимые слёзы, а глаза у нее — цвета гречишного меда в тонких лучиках печали.

— Есть, доча, как не быть… С него земля наша началась, им и закончится. Новое всё будет.

— Это уже написано, баб Катя. Давным-давно написано. «И увидел я новое небо и новую землю».

— Ну, коли написано — так тому и быть… А ты с чего вдруг спросила-то?

— А вот узнать хочу: общий он будет или для каждого — свой?

— Что — общий, зачем — общий? — обижается баба Катя. — Да что ж это тебе — общежитие али сад колхозный? Свой он будет, чистый, ясный, ровно свет утренний, и с самым дорогим для каждого. С тем, что землей до срока поглочено, аль сбыться могло, да не сбылось, али потеряно по собственной глупости.

— А я его во сне каждую ночь вижу, — я слежу за звездой, разрывающей августовскую черноту небес, и тревожно, и ознобно-радостно сердцу. — Я в Долине жила. Давным-давно, еще в начале времен. Я там каждую травинку, каждый лепесток помню, шум дождя того по ночам слышу. Там даже солнце не такое, как здесь — свежее, молодое, росное, будто водой небесной умытое, и рощи золотые неувядаемые, и луга… Знаешь, какие луга? Будто озеро заповедное, входишь — и забываешься, и нет ни завтра, ни вчера, ни земли, ни неба, и каждый час, каждая минута прожитая — будто камень драгоценный из ожерелья. Ветер легкий, с горчинкой потаенной, и — цветы, тысячецветье до горизонта, а по ним — дорога. Дорога к моему Дому. Ты знаешь, у меня был Дом. И Любимый…

Над чашкой, дышащей жарким ягодным взваром, я вдруг заливаюсь слезами, и баба Катя гладит мня по голове вздрагивающей узловатой рукой.

— Поздно уж, там диван в спаленке, иди поспи… Коль красоту такую во сне видишь, коль сердце замирает от памяти такой дивной — значит, Бог тебя любит.

— Подожди… Подожди, я недорассказала про Дом. И про…